Владимир Тендряков - Повести
Обычно Семен привозил в село добычу торжественно. Стар и мал выскакивали навстречу, помогали стащить убитого зверя с телеги, рассматривали его, трогали, охали, дивились. На этот раз подъехали к дому глухой ночью, свалили тушу в сарай. Ребята простились, забрались в телегу. А Семен, разбудив старуху, наскоро перекусил – больше суток маковой росинки не было во рту, – завалился на койку и заснул мертвым сном.
Встал утром по привычке рано. Едва ополоснув лицо, направился к сараю, где лежал убитый зверь. У дверей сарая уже дежурила Калинка, при виде хозяина вскочила, скупо махнула хвостом.
Голова зверя была искромсана врачихой, с нее свисали клочья кожи, сквозь мясо торчали кости. Семен решил для начала отнять голову, разрубить на куски, выбросить Калинке, которая привычно сидела в распахнутых воротах, не скуля, терпеливо ожидая своей доли.
Работая ножом, Семен почувствовал, что верхний позвонок, который соединяет шею с черепом, перебит. Он ковырнул ножом, и на разостланную мешковину, прямо под колени, выпал какой-то темный кусочек, смахивающий на речную гальку. Семен поднял его. Он был не по размерам увесист. Пуля! Та самая, что искала врачиха! Сплющенный свинцовый слиток, какие Семен сам обкатывал и вбивал в патроны.
Отложив нож, зажав пулю в ладони, Семен поднялся, отогнал Калинку, прикрыл ворота и зашагал к дому.
У крыльца его перехватила Настасья – жена Митягина. Худая, с плоской грудью, с остановившимися сердитыми глазами, с горбатым, угрожающе направленным носом – недаром же по селу прозвали ее «Сова», – она стала на пути, уперла тощие кулаки в поясницу.
– Вы чего это – компанией нашкодили, а на одного всю вину сваливаете? – начала она своим резким голосом, чуть не подымающимся до надсадного крика.
– Ну полно! – Семен, сжимая в кулаке пулю, хотел пройти мимо.
Но фельдшерица не пустила его.
– Прячешь глаза-то! Совестно. А ты видишь их?…– Она тряхнула подолом, за который цеплялись два меньших из митягинских детишек: круглые чумазые рожицы, выпученные светлые глазенки – истинные совята. – Отца отнять хотите! Шуточное дело – человека убили. Испугались, что холодком пахнуло, давай, мол, сунем в зубы овцу попроще, авось нас не тронут. А он-то сразу раскис, хоть ложкой собирай. Пользуетесь, что безответный. А я не спущу! Не-ет, не спущу-у!…– Настасья заголосила.
Ребятишки, привыкшие к крику матери, продолжали пялить из-за юбки глаза на Семена. А Семен, хорошо знавший, что более взбалмошной бабы, чем Настя Сова, по селу нет, переступал с ноги на ногу, глядел диковато, исподлобья, изредка ронял:
– Ну чего взбеленилась? Эко!
– Я все знаю! Ты-то небось в сторонке останешься: мол, не стрелял. А другой высоко сидит – рукой не достанешь. Кому быть в ответе, как не моему дураку!…
– Ну, чего ты…
Голос Настасьи неожиданно сорвался, она уткнулась носом в конец платка и заплакала:
– Совести у вас нету… Пятеро же на его шее сидят. Нам, выходит, теперь одно остается – в чужие окна стучись… И за что я наказана? Надо же было выйти за непутного, всю жизнь из-за него маюсь…
От слез Насти, от отчаяния, зазвучавшего в ее голосе, а больше всего от бездумно вытаращенных ребячьих глаз Семен ощутил одуряющий разлад в душе, точно такой, какой он испытывал, когда врачиха ковырялась в медведе.
– Брось хныкать! Никто и не мыслит твоего Василия топить, – сказал он и, отстранив плечом, прошел мимо.
Возле печи Семен отыскал две чугунные сковороды – одну большую, другую поменьше. Прихватив их, он закрылся в боковушке, где висели у него ружья, где обычно готовил себе охотничьи припасы. Бросив сплющенную пулю на большую сковороду, он принялся ее раскатывать, придавливая сверху маленькой сковородкой.
Семен катал неровный кусок свинца, а сам думал, что сейчас каждое его движение ведет Митягина к беде. Прокурор давеча сказал – дело плохо, кто-то должен сесть в тюрьму. И ежели он, Семен, положит на стол пулю, скажет, что вынул ее из медведя, – Митягину не отвертеться.
Вчера, шагая за подводой следом за Михайлом, Семен испытывал что-то большое и доброе. Худо человеку в беде быть едину! Беда нависла над Митягиным. Слепая беда, негаданная, прямых виновников в ней нет. Настя останется бобылкой, дети – сиротами… После неласковой встречи в Пожневке, после выкриков: «Охотнички! Душегубы проклятые!» – Семен и не вспомнил, что Митягину худо, даже охаивал его, пальцем указывал, свою совесть спасал. Сейчас пулю раскатывает, словно эта пуля добру послужит… Жаль Митягина…
И все– таки Семен продолжал раскатывать. Кусочек свинца становился круглее, глаже, уже не стучал под сковородкой.
Старую «переломку», которую Семен дал Митягину, забрал с собой следователь. Но двустволка Семена и двустволка Дудырева имели один калибр, можно пулю проверить и на своем ружье. Семен снял со стены двустволку, поднес пулю к дульному отверстию и… тут случилось неожиданное. Пуля не вошла в ствол. Семен не поверил своим глазам, приложил еще раз – нет, не подходит! Пуля, уложившая медведя, вылетела из ружья Митягина, имевшего двенадцатый калибр.
Семен опустился на лавку, поставил между колен ружье, разглядывал пулю на ладони. Убил парня, выходит, Дудырев. Но и Дудырову Семен не хочет зла. Спрятать? Выбросить? Нельзя, на Митягина обрушатся, а Дудырев за себя постоять сумеет. Надо пойти к нему, показать пулю, рассказать все. Лучшего советчика не придумаешь. По-доброму решить…
Семен положил пулю в карман.
Через десять минут он уже шагал по шоссе, ведущему к Дымковскому строительству.
14
Строительство не смело с лица земли деревню Дымки. Она продолжала стоять на прежнем месте – два неровных ряда бревенчатых изб, тесно прижатых к берегу реки. Прежде не бросались в глаза их ветхость и убожество – избы как избы, потемневшие, исхлестанные дождями, с честью прошедшие через время. А сейчас, когда за их спинами выросли сборные дома с широкими окнами, выкрашенные, как один, в игривый, легкомысленный салатный цвет, когда позади осевших поветей, мшистых крыш, выпустивших из-под себя рогатых, полусгнивших «куриц», теперь стало видно, какие все избы корявые, подслеповатые, вбитые в землю – рахитичное обветшалое племя! Его не уничтожили, ему милостиво разрешили сгинуть самому.
У крайней избы стоял трактор, не обычный деревенский, колхозный, а бульдозер, с угрозой приподнявший над утоптанной завалинкой тяжелый, в засохших комьях грязи стальной щит. На завалинке же грелась, повернув к солнцу сжатое в темный кулачок крохотное личико, знакомая Семену старуха, по прозвищу Коза. Ей было лет девяносто, если не больше, – во всяком случае, Семен молодой ее не помнил. Всю свою жизнь бабка Коза прожила в Дымках, вставала с петухами, ложилась с курами, самый большой шум, какой она слушала до недавнего времени, был шум весеннего ледохода, когда река хрустит и стонет. Теперь же из-за крыш несется непрерывный гул, грохот, крики вразнобой, а тяжелый бульдозер нагло уставился на избу с завалинкой.
Из избы вышел парень в рубахе с засученными рукавами, с пиджаком, перекинутым через плечо. Дожевывая на ходу, он направился к бульдозеру. Кажется, один из внуков бабки Козы. Заметил Семена, остановился, продолжая жевать, поздоровался.
– Не по делу ли какому, Семен Иванович? – Парень, как и все местные, знал в лицо известного медвежатника.
– Да вот к вам на строительство. Как тут у вас к конторе добраться?
– К какой конторе? Контор много, у каждого участка своя. Тебе какую?
– А лях его знает! Я в ваших местах как баран в кустах. Мне бы Дудырева самого.
Парень присвистнул:
– Дудырева!… Так бы и спрашивал. Не контору ищи, а управление. Садись, до котлована довезу, там покажут.
Семен неловко вскарабкался в кабину. Парень деловито сел за рычаги, мотор оглушительно взревел, на минуту Семену стало жутковато: вдруг да эта рычащая зверина рванется вперед, сомнет избу вместе с пригревшейся на завалинке бабкой Козой? Но трактор, как солдат на учении, лихо повернулся на одном место и, потрясая перед собой тяжелым ножом, покатился вдоль деревенской улицы, распугивая кур.
– Съест Дымки строительство! – прокричал Семен.
– Съест, – охотно кивнул головой парень.
– И не жалко? Место родное, пригретое!…
Парень презрительно махнул рукой, потом, пригнувшись к Семену, ответил:
– Ужо квартиру получу в новом доме, я по своей избе вот на этой прокачусь! – Хохотнул весело: – Всех тараканов подавлю!
– Дождись, дура, пусть хоть бабка в своем углу помрет! – сказал Семен в сердцах.
Он понимал старуху. Стройка нарушала и его покой, врожденный душевный покой человека, привыкшего к лесу, к одиночеству, к тишине. И впервые и жизни вместе со страхом перед завтрашним днем Семен почувствовал себя очень старым, чуть ли не ровесником бабке Козе.
С бульдозера он слез у котлована, в самом центре строительства. Самосвалы шли мимо него, обдавали едким угаром и где-то неподалеку медлительно сваливали целые горы песку. Один за другим, один за другим, все без отлички тупорылые, грозно рычащие, обремененные тяжким грузом, нет им конца и краю. Что таким болота, что для них леса и реки – без пощады засыплют начисто. А в углу котлована ворочается, страдая от тесноты, от собственной неуклюжести, чудище с железной суставчатой рукой. Ворочающаяся зверина запускает ее в землю. Тупорылые самосвалы толпятся к ней в очередь. Земля, словно вода, течет с одного места на другое, диковинные машины выворачивают наизнанку привычный мир. Что там сказки, испокон веков населявшие лес лешими, ведьмами, болотными кикиморами, что все эти кикиморы по сравнению с такими вот колченогими чудовищами!
