Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Донна Серафина была не в духе, к тому же в ней говорила гордость римлянки. Зачем обнажать свои язвы перед чужестранцами, которых приводит в Рим любопытство, продиктованное, быть может, далеко не дружелюбными чувствами? Надо постоянно быть во всеоружии красоты, показывать Рим только в пышном ореоле его славы.
Но Пьером уже завладел Нарцисс:
— Ах, дорогой мой, это верно, я и забыл посоветовать вам эту прогулку… Вы должны непременно посетить новый квартал в Прати-ди-Кастелло. Он типичен, характерен для всех прочих; и вы не зря потеряете время, я ручаюсь, ничто не скажет вам о современном Риме больше, нежели эти места. Это необычайно, необычайно! — И, обратившись к Бенедетте, Нарцисс продолжал: — Значит, условились? Завтра утром, согласны?.. Вы найдете нас там, мне хочется предварительно ввести господина аббата в курс дела, помочь ему разобраться… Итак, в десять, хорошо?
Не отвечая ему, контессина обернулась к тетке и почтительно ей возразила:
— Что вы, тетушка, господину аббату встречалось, наверно, немало нищих на улицах Рима, от него незачем скрывать. Да и судя по тому, что господин Фроман пишет в своей книге, в Риме он увидит не больше, чем видел в Париже. Как у него где-то сказано, голод повсюду одинаков.
Потом весьма кротко и рассудительно она принялась убеждать Дарио.
— Знаешь, Дарио, милый, ты доставишь мне огромное удовольствие, если проводишь нас туда. Без тебя мы прямо свалимся к ним на голову… Поедем в карете, захватим с собой господина аббата и господина Абера, это будет прелестная прогулка… Мы так давно не выезжали вместе!
Конечно, она была в восторге, что может воспользоваться предлогом для совместной поездки и окончательного примирения с Дарио. Он понял это, уклониться ему было невозможно, и он пошутил:
— Ах, кузина, если всю неделю меня станут мучить кошмары, виною будешь ты. Одна такая прогулка может надолго отравить радость жизни!
Дарио заранее содрогался от ужаса; это рассмешило всех, и, невзирая на молчаливое неодобрение донны Серафины, было окончательно решено встретиться завтра в десять утра. Уходя, Челия очень сожалела, что не может поехать с ними. Но с простодушием юной, еще не расцветшей лилии она проявляла интерес только к Пьерине. И в передней она шепнула на ухо своей подруге:
— Дорогая, приглядись получше к этой красотке, расскажешь, вправду ли она хороша, так уж хороша, краше всех!
Наутро, в девять часов, Пьер нашел Нарцисса близ замка Святого Ангела и удивился, заметив, что томный, изнемогающий Абер снова предается художественным восторгам. Вначале и речи не было ни о новых кварталах, ни об ужасающей финансовой катастрофе, которую повлекло за собою их сооружение. Молодой человек признался, что встал ни свет ни заря, желая провести часок перед святой Терезой работы Бернини. Если он неделю ее не видит, говорил Абер, его душит тоска, накипают слезы, как в разлуке с возлюбленной. Она всегда прекрасна, в разные часы дня по-разному, это зависит от освещения: когда утренняя заря окутывает ее белизною, его влечет к ней в мистическом порыве; по вечерам, когда косые лучи заходящего солнца жидким пламенем как бы струятся в ее жилах, в нем вспыхивает знойная, мученическая страсть.
— Ах, друг мой! — томно сказал Нарцисс, и его блеклые глаза стали почти фиалковыми. — Ах, друг мой, вы и представить себе не можете, каким волнующим, восхитительным было нынче ее пробуждение… Это само неведение, сама чистота девственности, и вот, побежденная чувственностью, изнемогающая, она в истоме раскрывает глаза, еще млея от недавней близости с Христом… Ах, это убийственно!
Пройдя несколько шагов, Нарцисс успокоился и продолжал голосом трезвого малого, твердо стоящего на земле.
— Давайте-ка потихоньку двинемся к Прати-ди-Кастелло, видите вон те здания, напротив, а по пути я расскажу вам все, что знаю. О, просто невероятно, какой-то приступ сумасшедшей спекуляции! И все же это прекрасно, как чудовищное творение свихнувшегося гения… Я знаю обо всем от родственников, они сделали ставку на это строительство и сорвали, по правде говоря, немалый куш!
И Нарцисс очень ясно, с точностью, какой позавидовал бы и финансист, непринужденно употребляя специальные термины, рассказал об этой необычайной авантюре. Когда Рим был наконец завоеван, когда вся Италия, как один человек, восторженно безумствовала, воодушевляемая мыслью, что давнишние ее чаяния осуществились и она наконец-то владеет древней столицей, прославленным Вечным городом, которому предвещано господство над миром, порыв законной радости, ликование надежды охватили юную, едва сложившуюся нацию, спешившую утвердить свое могущество. Предстояло по-настоящему овладеть Римом, превратить его в современную столицу, достойную великого государства, и прежде всего оздоровить его, избавить от нечистот, позоривших древние руины. Сейчас немыслимо и представить себе, в какой отвратительной грязи утопал город пап, «Roma sporca»[8], столь горестно оплакиваемый художниками; не существовало даже отхожих мест, для естественных нужд служили улицы, царственные руины превращены были в место свалки, вокруг старинных княжеских дворцов навалены были экскременты, груды очистков, отбросы, всяческая гниль: улицы превратились в зараженные сточные канавы, очаги непрестанных эпидемий. Городские власти поняли необходимость работ широкого размаха, в этом было подлинное спасение, возможность возродить город, дать ему более обеспеченную и благоустроенную жизнь; в то же время, предвидя несомненный приток населения, следовало подумать и о строительстве новых домов. Налицо был пример Берлина, где после создания германской империи население города молниеносно увеличилось на сотни тысяч человек. Конечно, и Рим должен был вырасти в два, три, пять раз и, притягивая живые силы провинций, стать средоточием жизни всей нации. Тут играло роль и кичливое стремление — показать побежденному Ватикану, на что способна Италия, показать все великолепие нового Рима, третьего Рима, который роскошью улиц и численностью людских толп затмит пышность двух предшествующих — Рима императорского и Рима папского.
Первые годы здания сооружали все же с некоторой оглядкой. Благоразумие повелевало строить лишь по мере роста потребностей. Население города разом увеличилось вдвое — с двухсот до четырехсот тысяч жителей: здесь было множество мелких служащих; чиновников, административного аппарата, туча людей, живущих за счет государства или надеющихся пожить за его счет, не говоря о всех тех бездельниках и прожигателях жизни, что тянутся за королевским двором. Этот быстрый рост опьянял, никто не сомневался в дальнейшем и еще более стремительном подъеме. Старый город уже не отвечал нуждам нового времени, надо было не мешкая обеспечить потребности завтрашнего дня, расширить Рим за пределы Рима, заполнить пустоту древних предместий. Ссылались и на Париж эпохи Второй империи, который разросся, стал городом света и здоровья. Но строительству на берегах Тибра не повезло с самого начала: не было общего плана, не нашлось и человека с трезвым взглядом, который сумел бы стать господином положения, сумел бы опереться на могущественные финансовые компании. Если началом всему были гордыня, тщеславное стремление блеском роскоши затмить Рим цезарей и пап, превратить Вечный город в средоточие и владыку мира, то завершением явилась спекуляция, один из тех неистовых приступов ажиотажа, которые возникают внезапно и проносятся, как буря, все круша и сметая на своем пути. Внезапно разнесся слух, что земли, приобретенные по пяти франков за метр, перепродаются по сто; вспыхнула лихорадка, она охватила всю нацию, так легко поддающуюся азарту. Стая спекулянтов, слетевшихся из северных областей Италии, набросилась на Рим — добычу такую благородную и такую доступную. Сладострастие юга, исполненная неги жизнь — все пробуждало в нищих, изголодавшихся горцах неистовую жажду наживы, а ласковый климат, уже сам по себе разлагающий, способствовал порче нравов. Ведь стоило только нагнуться, и среди обломков разрушенных старых кварталов можно было загребать деньги лопатой. И вот ловкачи, которые почуяли, где будут пролегать трассы новых улиц, стали приобретать дома, предназначенные к отчуждению, и менее чем за два года удесятерили свои капиталы. И тогда лихорадка наживы охватила мало-помалу весь город, зараза коснулась всех и каждого, все социальные слон охвачены были безумием — князья, буржуа, мелкие собственники, даже мелочные торговцы и булочники, бакалейщики и сапожники; позже называли какого-то простого булочника, который, обанкротившись, потерял сорок пять миллионов. То была отчаянная игра ва-банк, и ее лихорадочный азарт пришел на смену медлительным правилам папского лото, игра эта велась на миллионы, а ставкой в ней были фиктивные земли и здания, служившие залогом при операциях на бирже. Древняя наследственная гордыня, питавшая мечту о превращении Рима в столицу мира, обернулась безумием лихорадочной спекулятивной горячки; безостановочно, без счета, подобно тому, как выпускают акции, пока хватает печатных станков, приобретались участки, сооружались для перепродажи дома.
