Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Отбивая такт ногой к ритмически качая головой справа налево, он напевал:
Чудесно... чудесно...
Установив в комнате мольберт, он с большим увлечением принялся за работу. И целый день у неподвижного мертвого тела слышен был только шорох мазков по полотну и монотонные, бессвязные обрывки песни, которую Барнез обыкновенно напевал за работой:
Бонна́ сказал Жерому,
Бонна́ сказал Жерому:
Желтого хрому!
Тра-дери-дера... Тра-ла-ла.
На следующий день он с раннего утра с лихорадочной поспешностью снова взялся за работу, проклиная подбородок Матильды, которого он никак не мог „схватить“.
— Из чего же, наконец, сделан этот проклятый подбородок?.. И как он меняется!.. Вчера он был лиловым, а сегодня он уже оранжевый... Мои краски уже не годятся... Посмотри-ка! теперь он стал зеленым... Ах! бедная Матильда... ты уж не позируешь так, как раньше, бывало!.. Бедная малютка... твоя левая щека окоченела... контуры застыли... Ах, Боже! как это надоедает... Это можно было бы в один сеанс окончить... Ловко!.. нечего сказать... у меня нет кадмия...
И он стал рыться в ящике, сердитым голосом напевая:
Бонна́ сказал Жерому,
Бонна́ сказал Жерому:
Кадмию!
Тра-дери-дера...
Вдруг вошел лакей и прервал его.
— Ну?.. в чем дело?.. Я же запретил тебе беспокоить меня.
— Барин, могильщики пришли! — ответил лакей серьезным тоном.
— Могильщики?.. Какие могильщики? — закричал Барнез.
— Сами знаете, барин...
— Ах, да! правда!.. Пошли их к черту.
— Но, барин, — объяснял слуга... — это за барыней!
— Да что там... за барыней!.. Я еще но окончил. Мне еще часа два потребуется... Займи их чем-нибудь... угости вином... покажи ателье... Или вот что... послушай...
Он подозвал слугу и с веселой мальчишеской гримасой, в которой сказалась вся его прежняя богема, приказал ему:
— Ты им скажи, что они не в тот дом попали, что это на соседней улице.
И он опять взялся за кисть.
Вечером, вернувшись с похорон, Барнез заперся в комнате. Подперев голову руками и нахмурив лоб, он долго неподвижно сидел, вперив свой мрачный взор в полотно, это единственное наследство, которое осталось от его дорогой Матильды. Через час, когда наступила ночь, он поднялся.
— Ах! я прекрасно вижу, что еще нужно было бы тут сделать, — сказал он со вздохом... Да что уж!
И, посмотрев на пустую постель, где лежало несколько забытых, увядших цветов, он прибавил с глубокой скорбью в голосе:
— Мне нужна натурщица!
С этих пор Гильом Барнез загрустил. Он поверяет мне свое горе.
— Я не могу больше работать, — рассказывает он мне. — И если бы у меня не было старых полотен в ателье, я право не знаю, как я выжил бы... Ты помнишь мой Ужин у Нерона?.. Да... Так, вот, перед отъездом сюда я его продал для церкви Сакрс-Кёр на Монмартре, за Свадьбу в Кане!.. Что же прикажешь делать?.. Искусство теперь в упадке... Почетом пользуются только такие господа, как Монэ... Ренуар... Сезанн... Один позор!.. Ах! моя бедная Матильда хорошо сделала, что умерла...
Я пытаюсь его утешить...
— Ты жалуешься?.. Ио ты же остаешься все тем же знаменитым Гильомом Барнезом и еще недавно получил место в институте!
— Знаменит?.. Конечно! Несомненно, я знаменит... более знаменит, чем когда-либо раньше... Только вот... если какая-нибудь моя картина и находит случайно покупателя, то цена ей семнадцать франков... вместе с рамой... Говорю же я тебе, что искусство погибло... окончательно погибло!..
И с этим печальным пророчеством на устах он уходить от меня...
Растроганный судьбой Гильома Барнеза, которого я знал когда то в ореоле ого славы, я через несколько минуть отправился к себе, чтобы одеться к обеду. На лестнице меня кто-то окликнули:
— Эй!.. Жорж!.. Милый Жорж... одну минуту!..
Я обернулся. Предо мной стоял Тарт, веселый, напевающий, в костюме для верховой езды, с цветком арники в петлице. Он только-что вернулся с прогулки в порт Венак.
— Добрый вечер!.. — приветствовал он меня... — Я очень рад вас видеть, дорогой Жорж... право, очень рад...
И, сжимая мою руку до боли, он с улыбкой повторял:
— Очень рад... очень рад... Ах, вы не можете себе представить, как вы мне нравитесь, милый Жорж... Право же... я вас считаю другом... истинным другом... Впрочем, сегодня... я люблю всех... понимаете, всех!..
Такие излияния со стороны Тарта меня крайне удивили, потому что они противоречили его постоянному поведению.
Это был какой-то сухой, нервный маньяк, небольшого роста, с беспокойными движениями и грубым голосом. По малейшему поводу он выходил из себя. Он, если можно так выразиться, был кошмаром нашего отеля. Ни один обед не обходился без его споров и криков. Ему ничего не правилось, он всегда выражал свое неудовольствие по поводу хлеба, вина, бифштекса, прислуги, соседей. Его язвительные замечания простирались даже на систему клозетов, которых он находил недостаточно совершенными. Он был настоящей пыткой для всех нас. И вдруг он здесь предо мною с такой шумной радостью, с таким сияющим лицом, какое бывает только у людей, влюбленных или получивших наследство...
Что же с ним случилось?.. Неужели экскурсии по этим мрачным горам так смягчают нравы?.. Меня это заинтриговало, и я хотел узнать причину такой быстрой перемены.
— Ну что, Тарт, приятная была прогулка? — спросил я.
— На славу, дорогой Жорж... прелестная прогулка... прелестная.
Мы в это время проходили мимо его комнаты, и он предложил:
— Сделайте мне удовольствие, большое удовольствие... зайдите ко мне на минуту... о! только на одну минуту, дорогой Жорж... мне нужно, видите ли, рассказать вам про свою прогулку... кому-нибудь рассказать про свою прогулку... какому-нибудь милому человеку... такому, как вы... пожалуйста!
Я люблю оригинальных людей, эксцентричных, чудаков одним словом, дегенератов, как выражаются физиологи... Они, по крайней мере, как настоящие богословы, не похожи на всех других людей... Например, сумасшедшие?.. Я разумею свободных сумасшедших, каких мы иногда встречаем в жизни... увы! слишком редко... как оазис, в этой угрюмой пустыне повседневного буржуазного существования... О! эти милые, чудные сумасшедшие — наше утешение и наша радость. Мы должны поклоняться им, потому что они одни сохраняют в нашем рабском обществе традиции духовной свободы и смелого творчества... одни они еще знают, что такое божественная фантазия...
Я, конечно, принял приглашение Тарта.
— Помилуйте?.. Я очень рад...
И я вошел с ним в его комнату.
Он поспешил пододвинуть мне стул, отличавшийся
