Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года

— Я довезу вас до города, — сказал Ван Дале. — В этом районе мне опасно оставаться с машиной.

— Мы заработали по рюмочке, — произнес Хаммер, по лицу которого, оставляя черные полосы и пятна, струился пот. Двое других тоже выглядели неважно; Эскенс потерял фуражку, а борода Баллегоойена отклеилась с одной стороны. Схюлтс думал, что у него самого почти нормальный вид, так как чувствовал он себя нормально, не считая дрожания правой руки; но внимательный наблюдатель, несомненно, отнес бы его к той многочисленной категории преступников, которые умеют скрывать свои прегрешения лишь от невнимательных людей и поэтому всегда умудряются скрывать их успешно. До самых домов у железной дороги никто не попадался им навстречу, кроме дровосеков на вырубках и крестьянина на повозке с резиновыми шинами на колесах, доверху нагруженной свеклой и запряженной двумя тощими лошадьми.

— А он здорово сопротивлялся, — произнес Баллегоойеи, когда они проехали железную дорогу и достигли пустующих дач, одна из которых была разрушена. — Я хотел облегчить его участь, но, когда он завел речь о своих сыновьях, я не вытерпел…

— А вдруг он действительно не виноват? — cо смешком сказал Хаммер, поправляя галстук — ради такого случая он надел красный в белый горошек.

— Не надо об этом, — попросил Схюлтс.

— А вы не унюхали вони перед тем, как мы выстрелили? — спросил Эскенс. — Уверен, что он…

— Наложил в штаны? — подхватил Баллегоойен, задумчиво покачиваясь из стороны в сторону. — Да, теперь и я припоминаю… Во всяком случае, он так сдрейфил, что вполне мог.

— А ты бы не сдрейфил? — с тем же смешком сказал Хаммер.

Боковые дороги мелькали одна за другой, узкие асфальтированные полоски с виллами или скрытыми за унылыми деревьями дачами по обеим сторонам. И снова лес. Потом опять виллы, шеренги домов одной и той же архитектуры с лужайками перед ними, широкая магистраль — они въезжали в соседний городок. Они обогнали группу немецких солдат, не обративших на них внимания. Было без четверти одиннадцать.

— Я дальше не еду, — объявил Ван Дале. — Они могли сообщить обо всем по телефону. Мне надо поскорее отделаться от машины и от формы. Здесь у меня есть надежный адрес.

По тихим улочкам въехали в городок. Немного не доезжая до гаража, который был нужен Ван Дале, Хаммер спросил:

— Убит ли он?

— А вдруг не убит? — сказал Баллегоойен. — Это уж вина Флипа; он зажмурился, когда…

— Иди к черту! — взбеленился Эскенс. — Что ты мог видеть? Ты дрожал как осиновый лист…

— Не будем об этом — сказал Схюлтс.

ПУСТЬ СКАЖУТ ЦВЕТЫ

В город они вернулись около часу дня; Схюлтс и Эскенс на трамвае, в разных вагонах, а Хаммер и Баллегоойен на велосипедах, раздобытых у знакомых. Машину оставили в гараже, там же сняли и спрятали маскировочный реквизит. Ван Дале, уехавший на другом трамвае, поручил Схюлтсу узнать о судьбе Пурстампера и в случае чего позвонить. Те несколько минут, когда Эскенс был вместе со Схюлтсом, он вел себя сдержанно, только все время спрашивал, куда они, по мнению Схюлтса, попали, когда стреляли в Пурстампера, — проблема, становившаяся чем дальше, тем туманнее.

Как только Схюлтс вошел в свой дом, юфрау Схёлвинк рассказала ему, что аптекаря Пурстампера расстреливали в лесу как предателя, но он остался жив и отправлен в городскую больницу. Стрелявшим едва удалось скрыться: неожиданно на месте казни появились два немецких солдата, они-то, видимо, и помешали прицелиться как следует. Их было пятеро, на машине. Схюлтс удивился достоверности рассказа, точности и объективности информации и быстроте, о которой она распространилась.

О репрессиях она пока ничего не знала. Но во время ленда она сообщила, что в городе введено патрулирование и что немцы взяли двух заложников — нотариуса и богатого беженца из Гааги. Пока не известно, что предпримет НСД, но жена Пурстампера заявила, что если организация не примет мер, то она возьмет в руки револьвер мужа, и тогда бургомистру и секретарю не поздоровится; а если Пурстампер умрет, то несдобровать еще и доктору и сборщику налогов. И вновь Схюлтс удивился, с какой безупречной закономерностью развивались события: он ошибся лишь в том, что немцы взяли двух, а не четырех заложников.

Сразу же после ленча он пошел звонить Ван Деле: им необходимо было снова всем собраться, и Схюлтс позвонил Хаммеру, который должен был оповестить Баллегоойена и Эскенса. Перед тем как выйти из комнаты, он выглянул в окно и перепугался, увидев проезжавшую по улице машину: она ехала медленно, как будто что-то искала. Он предпочел бы спрятаться в своем тайнике, но заставил себя остаться у окна, наблюдая в зеркало за машиной, пока та не проехала мимо. Подобные переживания были гораздо неприятнее, чем само убийство — он повторил это слово несколько раз, «убийство», у него не было никакого желания окутывать свой поступок квазиюридическим покрывалом, как это трогательно делали его друвья… В «Золотом льве» все было спокойно. Баукье подала ему руку, он так и не понял зачем, а Хаммер был корректен и самоуверен в своем черном галстуке-бабочке, Схюлтс обсудил с ним проблему алиби — на Хаммера было возложено обеспечить алиби для всех. Хозяин кафе убедил его, что с алиби все в порядке: Схюлтс в это утро ездил на велосипеде на другой берег реки, в чем мог поклясться своей жизнью не только паромщик, но и деревенский полицейский, с которым он разговаривал о погоде; Баллегоойен развозил цветы трем заказчикам в разные концы города; Эскенс все утро настраивал пианино и отладил две фисгармонии у протестантов; сам Хаммер работал в кафе, и так как там никого не было — немецких солдат тоже, — то никто не мог опровергнуть этот факт, а если понадобится, то три подпольщика подтвердят его под присягой.

У Баллегоойена настроение было несколько подавленным; лишь Ван Дале был таким, как всегда: лаконичным, энергичным и принципиальным. Он начал с доклада о том, что узнал в городе: Пурстампер ранен двумя пулями — в левый бок и в грудь с правой стороны; состояние тяжелое, но не безнадежное; через несколько дней собираются делать операцию. Он лежит в клинике, Ван Дале позвонил туда, выдал себя за энседовца и узнал, в какой палате. Он лежит один, после обеда у него была жена, посещения разрешены, видимо, не ежедневно.

— Вот так дела, — сказал Эскенс. — Все труды коту под хвост.

— Как бы там ни было, а он здорово наказан, — заметил Баллегоойен.

Ван Дале вскинул голову:

— Мы должны обсудить новый план. Это история с продолжением, и теперь мы крепко увязли в ней…

— Погоди, — остановил его Схюлтс, охваченный дурным предчувствием. — Ты, кажется, считаешь, что он обязательно должен быть мертв…

В теплицу Валлегоойена они пришли отдельно, и он не смог посоветоваться с Ван Дале заранее.

— Конечно, а ты как считаешь?

— Не знаю. Мое желание совпадает с желанием большинства. Могу сказать лишь одно: мое чувство мести удовлетворено и для меня лично дело закончено. Я мстил за Кохэна. По вине Пурстампера его ждет ужасная судьба. Но две пули в теле, страх и боль тоже не пустяк. Если бы Кохэн мог подать голос, то он сказал бы: «Спасибо, друг, за старание, на этом можно поставить точку».

— Тебе легко говорить, — проворчал Эскенс. — Не забывай, что мы мстим за Пита Мертенса, а он, безусловно, был бы недоволен…

— Возможно. У меня не создалось впечатления, что Мертенс так кровожаден, но я не знаю, в каких он сейчас условиях: может быть, ты и прав. Я не собираюсь бросать вас, но прошу подумать над тем, стоит ли так усложнять задачу.

— Об усложнении нет и речи, — спокойно, почти дружелюбно сказал Ван Дале. — Мне кажется, ты неправильно ставишь вопрос. Жаль, что мы не поговорили об этом раньше. Мы приговорили предателя к смерти, стреляли в него, но не смогли убить. Если мы поставим на этом точку, то распишемся в несостоятельности голландского движения Сопротивления…

— Правильно, — поддержал Хаммер.

Баллегоойен кивнул головой в знак согласия.

— Это движение, представителем которого здесь являюсь я, нельзя сводить к мести Пурстамперу…

— Мы и не сводим, — встрепенулся Баллегоойен.

— Движение, которое располагает недостаточными средствами борьбы с превосходящими силами противника — один против тысячи, а то и десятка тысяч, — не имеет права мириться с неудачами. Если участник Сопротивления знает, что он бессилен, то он и не берется за дело. Но если уж взялся, то обязан довести его до конца. Нам не следовало браться за это дело, и вам это хорошо известно. Но уж раз мы взялись за него, надо приложить все силы, чтобы оно удалось. Когда мы бездействуем, люди говорят: да, последнее время их не слышно, ну что ж, не их вина, наверное, они бессильны. Когда мы проводим серьезную операцию, о нас говорят: видите, они действуют, у них все хорошо. Но когда мы не доводим до конца начатое дело, нас называют пустыми болтунами. Обыватели, возможно, и нет, но настоящие, смелые люди, готовые к активным действиям, те, кто завтра пойдет вместе с нами, сами станут бороться…