Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Путевые очерки
У каждого человека бывают свои странности. И разумные люди извиняют ту или иную минутную причуду. Однако, когда через пять минут я все еще не появлялся, мои спутники удивились и стали звать и искать меня. Тут-то и оказалось, что я действительно исчез. Меня искали среди камней: сперва живого, а часом позже — уже мертвого. Когда не нашли и трупа, все почти уверились, что я свалился в бездонное торфяное озерцо и меня засосало. Мои спутники бросились в Нарвик за людьми, чтобы вытащить мое тело. Любопытно, что нам, людям, всегда в подобных случаях нужно так называемое логичное или естественное объяснение. А здесь, в горах Норвегии, человек иной раз просто исчезает бесследно, и от него не остается даже пуговицы. Лопари говорят, что его «взяла гора».
Меня нашли около Нарвика, в часе ходьбы от того места, где я исчез. Я сидел у дороги и гладил ту самую кошку, которая нам встретилась, тянул ее за пушистый хвост и держал в руке живую мышь, которую принесла эта киска. Говорят, я удивленно поднял глаза и пробормотал что-то вроде:
— Где же вы так долго пропадали?
Никто не знал, как я туда попал, и я тоже не могу объяснить этого. Может быть, виной всему была кошка, ведь говорят, что колдуньи оборачиваются кошками. Но как все это произошло — я не могу объяснить.
Когда мы вернулись в Нарвик, было много позже пяти часов, и на город уже пало грозное заклятье, именуемое «ikke alkohol», так что не было никакой возможности должным образом отметить мое спасение или решить загадку этого случая. Пришлось оставить его без объяснения, ограничившись трезвыми фактами. Я еще долго потом удивлялся, поглядывая на ледяные вершины над Нарвиком. Пробило полночь, а нарвикские парни все еще бродили по светлым улицам в ожидании какого-нибудь сигнала, что пора идти спать; но такого сигнала так и не последовало.
Уфутская магистраль
Небольшой электровоз везет нас в горы, мы над последним изгибом светлого Уфут-фьорда. Где-то сейчас «Хокон Адальстейн»? Наверное, мыкается по пристаням Лофотена, и на всех brygge его уже поджидает «наш пес», недоуменно вертя пушистым хвостом. Только теперь мне приходит в голову, что ведь, собственно, все мы, пассажиры «Хокона», были добрыми друзьями. Никто об этом и не думал, так уж получилось само собой. С иным попутчиком мы, быть может, за все время и словом не обмолвились, только порой поглядывали друг на друга. И все же мы собрались, чтобы растроганно пожать друг другу руку на прощанье. Не спорьте, это был славный пароход. Возить бы ему да возить людей из разных стран. Пусть они даже не разговаривают, не устраивают совещаний и конференций, — вероятно, в конце пути они все равно крепко пожмут друг другу руки.
И вот нам остается проехать лишь маленький кусочек норвежской земли: здесь она, бедняжка, от моря до шведской границы, имеет всего около пятнадцати километров в ширину; зато кругом скалы и скалы, глетчеры, пропасти и водопады — и все это вместе называется Хундален. Куда хватает взор — лишь ледяные купола и пики, едва найдешь место, чтобы прилепить пограничную сторожку, и каждую минуту нас проглатывает туннель и снова извергает в еще более пустынную и каменистую местность. И все равно — хорошая страна Норвегия и народ ее славный. Если бы меня спросили, что я видел там плохого, я мог бы вспомнить лишь американских святош, комаров и «полусухой закон»; еще мне не понравилось одно блюдо, но я для верности его даже не пробовал, так что не могу сказать ничего определенного. Хорошая, суровая страна, населенная добродушным народом, страна деревень и маленьких городков, где мужественные люди тихо и добропорядочно живут в чистых коробках-домиках, среди самой фантаста-
Снова в Швеции
Северная тундра
...ческой, монументальной и подчас почти нереальной природы. Однако мы уже пересекли в туннеле государственную границу и очутились в Швеции. Прежде здесь была пограничная станция, но ее пришлось перевести отсюда: уж слишком тут суровый климат; заставу отодвинули чуть дальше в глубь Швеции, к Вассияуре, где климат не такой высокогорный, так как это место на целых семь метров ниже. Разница сразу заметна: здесь уже с успехом существуют валуны, и черные болотца, и стальные озера. Собственно, это громадная терраса из валунов, насыпанная среди гор и круто спускающаяся к морю. Среди древних камней кое-где торчат островки камыша или пушицы, несколько карликовых березок — и больше ничего нет. Потом дорога спускается к Абиско, тундра захватывает все большую территорию, перевалы гор уже кудрявятся березовым кустарником, и в эту зелень врезается длинное, усеянное зелеными островками озеро Турне-Треск. Мы — в самом сердце Лапландии. Я, правда, не рассчитывал увидеть из окна вагона становища лопарей с оленями и разными туземными аксессуарами; но когда вместо этого встречаешь лопаря (в национальном костюме) в роли продавца сувениров для туристов, а лопарок (в национальных костюмах), прислуживающих обитателям чистеньких красных шведских домиков, то, пожалуй, опешишь и подумаешь — да, плохо обстоит дело с живописной самобытностью одежды, если почти всюду, где бы ты ее ни встретил, она оказывается либо рекламой для туристов, либо признаком наемного положения человека по отношению к людям, гораздо менее живописным, но более богатым. Похоже, что в наше время национальные костюмы и другие этнографические особенности сохранились только у тех, кто с их помощью добывает себе пропитание. Так, конечно, ничего не сохранишь, и я заранее оплакиваю исчезновение той частицы земной красоты и самобытности, которая называется «народные художественные изделия».
Зато природа, надеюсь, дольше сохранит здесь, в горах, своеобразный лапландский характер. Во-первых, потому, что окрестности Абиско объявлены заповедником (видимо, из опасения, что кому-нибудь вздумается разбить там плантации кофе или сахарного тростника), а во-вторых, отчасти и потому, что здесь никогда ничего не вырастет, кроме тундровой ивы и карликовой березы, не считая мелких сорняков, которых я не разглядел из поезда. Что же касается гор, то их положение далеко не столь прочно. Если только в них найдут хоть что-нибудь пригодное для производства пушек или подобных вещей, то всю гору погрузят в вагоны и отвезут через Нарвик к герру Круппу или мистеру Армстронгу, как это уже случилось с горой по имени Кирунавара: теперь это уже не гора, а попросту семьсот миллионов тонн первосортной железной руды. Я рисовал ее вместе с озером Люоссаярви, в котором она отражается; но город Кируна с его стандартными красными домиками рабочих и всеми социальными, благотворительными и прочими достижениями современного индустриального центра, расположенного посреди трагической зеленой пустыни-тундры, у меня не поместился.
За окном вагона — бесконечная арктическая тундра, медленно, но верно переходящая в северный лес: сначала только камни и стелющийся кустарник, кое-где березовый пенек и сушняк, местами золотится лапчатка или что-то похожее на нее (может быть, Sibbaldia procumbens), потом кусты становятся выше и гуще; куда ни глянь, всюду мелькают призрачно-белые огоньки березовых стволов вперемежку с тонкой трепетной осиной, темными кустиками ольхи и серебристой ивой. И всюду под ивами, под вороникой, под березами поблескивает черный торфяник. Потом над волнистым кустарником начинают появляться кривые высохшие стволы, мелькнет изъеденная ветрами редкая крона, затемнеет густая хвоя узловатых сосен. Как ни странно, здесь нет, как в наших горах, ползучей поросли. Рослая сосна упорно борется здесь за жизнь. И вот она уже победила: еще кривая, изуродованная ветрами и снегом, она своим длинным стволом и тяжелой хвоей сообщает краю строгий и торжественный вид. Березовая поросль редеет, сосна становится властительницей леса, над темно-зелеными зарослями черники и стелющегося можжевельника стройными мачтами торчат первые стволы елей, которым ветры придали самые диковинные формы — метелок, щеток, косматых голов, развевающихся флагов, раскинутых рук... Но это еще не настоящий лес, — не коллектив растений. Каждое дерево на свой страх и риск единоборствует с почвой и стихиями, каждое выросло и сформировалось на свой манер, каждое отмечено собственной судьбой. Это не лес, а великое поле битвы, стан воинов, сражающихся в одиночку. Что поделаешь, там, где борьба за существование тяжелее всего, каждый из нас может рассчитывать только на себя: покажи, на что ты способен, что можешь выдержать! Трудная жизнь, верно, но зато сколько в ней приключений! Какие только не встречаются тут деревья! Вот обстрелянный казак, старый, испытанный боец; вон долговязый Дон-Кихот, а рядом приземистый японский борец; вот жилистый верзила, одни шрамы да суставы, вот иссеченный в боях инвалид, поднявший к небу страшные обрубки, а там — заносчивый губастый бахвал, а вот и голодный, много раз битый бедняк — вечно ему не везет, но он хоть с грехом пополам, а перебивается; суковатые, костлявые дядьки, все на них висит, а видишь, они не сдаются! И кто бы подумал, что они такие двужильные, эти бирюки! Привет вам, бравым войском встали вы против Севера!
