Кнут Гамсун - Круг замкнулся
Они поехали в город. Одни магазины были уже закрыты, другие закрывались.
Фру Фредриксен, с улыбкой:
— Но я ведь не могу сама себя отвезти домой. Как же нам теперь быть?
— Если фру угодно, я отвезу ее обратно.
— Да, спасибо.
На базарной площади они разворачиваются и едут назад.
— Теперь уж вам придется заночевать здесь, — говорит фру. — Час очень поздний.
Но он не хочет.
— Ничего, спасибо, я и так дойду.
— Горничные уже приготовили для вас комнату.
Абель снова благодарит и говорит:
— Мне ведь надо завтра привести людей, чтобы пересадить деревья.
— Подумаешь, деревья… но раз вы не хотите…
Утром Абель привел с собой еще двоих. Он соорудил нечто вроде платформы, которая катилась на бревнах, а от подручных только и требовалось, чтоб они поддерживали деревья вертикально и не повредили ветвей.
Платформу с деревьями тащила машина.
После обеда оба каштана были водворены на новое место, и землю заровняли. Теперь им следовало отправиться к Клеменсу за платой. Но Абеля пригласили на второй этаж к мадам полюбоваться дивным видом из окна, белым маяком и далеко внизу — пароходами и моторками, которые возвращались домой, развезя молоко.
— Значит, вы уже управились? — спросила фру Фредриксен.
— Да.
— Я бы хотела… здесь еще наверняка осталась уйма дел. У меня даже и шофера нет, он не желал держать шофера, не желал, чтобы я ездила с кем-нибудь, кроме него.
Молчание.
— Я бы с удовольствием предприняла путешествие на машине. А вы бы ее вели.
— Я уезжаю, — сказал Абель.
— Прямо сейчас? Сперва мы бы могли все-таки поездить. Подумайте об этом.
— Ладно.
— Вы согласны? Ну и хорошо, мне надо только позвонить Клеменсу, и я готова…
XXX
К нему опять пришли деньги, пришло благополучие, но и на сей раз он не сумел их удержать. Через несколько недель он снова оказался на мели.
Однажды он подкараулил вафельщицу, но та держала ухо востро и не поддалась на его уловку, что он, мол, желает попробовать ее товар. Вообще же она процветала, потому что была не простая вафельщица, а с выдумкой и торговала не только на пристани, но и на станции.
Предпринял он и несколько набегов на товарные склады, где обнаружил отличные вещи, которые вполне можно сбыть с рук, от железных труб до носильного платья, но кому их здесь сбудешь? Вот если бы в Кентукки!
Наведаться на молоковозку, на которой ходили Северин и Леонарт, не имело ни малейшего смысла, у них на борту ресторана не было. Какого черта! — воскликнули бы они, не понимая своего капитана. Он еще раз попытал счастья у вафельщицы — безрезультатно. Разумеется, у него было множество других возможностей, и однажды, средь бела дня, он начал рисовать веснушки у себя на лице, рисовать, не скупясь, прямо целые поляны веснушек. Получалось очень здорово, словно он прошел курс рисования веснушек. Но имел он виды не на банк и не на какую-нибудь контору, а на продовольственную лавку. Он старательно подготовился к походу, даже надел ульстер, в котором до того ни разу не появлялся на улице, и вышел в путь. Времени было одиннадцать, не больше, но уже хорошо, темно.
Сперва он сверлил дыру в окне, но тут в доме залаяла собака. Абель не обратил на собаку ни малейшего внимания и спокойно продолжал сверлить. В лавке вспыхнул свет.
Но когда свет ударил ему в глаза, у него не осталось иного выхода, кроме как постучать. Человек открыл дверь и спросил, какого черта? Абель хотел войти в надежде ухватить что-нибудь с прилавка, но человек его не пропустил. Какого черта?
Да вот, он пришел забрать часы.
— Какие такие часы?
— В квартире. Мне поручено.
— Это ошибка. Ступайте себе своей дорогой.
— Комнатные часы, их надо посмотреть.
— Убирайтесь отсюда, немедленно!
— Нет, вы только выслушайте меня и не горячитесь. Плохо, конечно, что я пришел так поздно, но такой был уговор. Я днем работаю у мастера, а по ночам чиню часы, чтобы малость подзаработать.
Человек перестал горячиться, но у него нет часов, которые нуждаются в починке, и ни за каким часовщиком он не посылал.
Неудача, это ж надо, какая неудача! Лоуренс наверняка бы посмеялся над его дурацкой затеей, на худой конец он бы рванул рубашку на груди и сказал: «Вы только поглядите, как я высох от голода!» И наверняка добился бы своего, не разрисовывая лицо веснушками.
Конечно, даже и сейчас им были использованы еще не все возможности. Так, к примеру, вполне можно продать бесценные носки, в которые был завернут револьвер, можно продать и револьвер, коль на то пошло, найдись в городе хоть один старьевщик, который не побоится. Ему очень недоставало Лоуренса, недоставало Кентукки, Грин-Риджа, ручья.
Можно бы посидеть на рыбачьем причале, покалякать с почтальоном или еще с кем-нибудь, но от этого сытей не станешь. Чтобы не истязать себя, он бы даже выпил стаканчик, если поднесут, но на пустой желудок он плохо переносил выпивку. То же и с табаком — много курить он не мог, а когда они вдобавок заметили, как он плотно набивает трубку, чтобы хватило на два раза, их разобрала досада, и больше они ему вообще ничего не предлагали. Он достал коробочку для табака, раскрыл ее, но тотчас захлопнул, потому что в ней ничего не было. Хотя нет, в ней лежала сложенная желтая бумажка, желтая рекламная бумажка, которую он подобрал где-то среди складов и которая напоминала купюру в десять крон. Ну, сказали они, раз у тебя есть десять крон, ты можешь и сам купить себе табак.
Шел март, самое тяжелое время. Еще никогда ему не приходилось хуже, от постоянного недоедания лицо у него стало каким-то незначительным, а сам он стал совсем незаметным среди людей. Впрочем, какие-то знакомства у него сохранились до сих пор. Например, парикмахер, что жил у садоводства.
По дороге к садоводству его обогнала машина аптекаря, это Ольга ехала со своим отцом, который вновь заделался лихим матадором. Когда Абель добрался до садоводства, Ольга с отцом стояли возле машины и разговаривали. Абель поклонился и прошел мимо. Странная личность эта Ольга. Она не ответила на приветствие. Отец ответил, и весьма учтиво, но Ольга его теперь знать не знала.
Но разве не было у них тех двух вечеров? Почему же надо их забывать? Сперва один вечер, потом другой, получается два — и оба забыты! У него только и осталось от нее, что фотография. Конечно, он мог тогда и отказаться, но теперь уж ничего назад не воротишь, да, надо бы ему держать себя тогда как ангел на небеси и отказаться. А вот теперь она ждет ребенка. Она стоит возле машины. Она ждет ребенка. В этом не было ничего бессмысленного и ничего случайного, все хорошо продумано: она, правда, не знала, поможет ей это или нет, но решила попробовать. И никакой неясности это тоже за собой не влекло: либо она выгораживает Абеля, либо от него отрекается, одно из двух, во всяком случае, она его не выдаст, она не выдаст никого. Но с какого-то дня уже не бывает, чтобы зубной врач по имени не то Фольмер, не то Вольмер ездил на гулликсеновском авто в гулликсеновский загородный дом. Если отвлечься от этой детали, Вильям Гулликсен воспринял все как настоящий мужчина и как хозяин положения: когда пошли разные намеки, подковырки и поздравления, он даже — хоть и со скрежетом зубовным — проявил известную гордость. «А как же иначе?» Да и что тут прикажете отвечать? Не выставлять же себя на посмешище.
Все в порядке, Абель стерт из памяти.
Он заходит к парикмахеру — и вот здесь получается радостное свидание! Но Абель спешит, может, отец и дочь до сих пор стоят возле своей машины, тогда он уже бритый пройдет мимо и еще раз поздоровается.
— Вы можете наскоро привести меня в божеский вид? — спрашивает он. — Только денег у меня нет.
— Не говорите мне про деньги! — восклицает парикмахер. — Неужели я забыл Пальмовое воскресенье на вашем корабле, и как вы угощали меня и мое семейство, и роскошную каюту, и вообще все, вместе взятое, — это была для нас такая удивительная, такая прекрасная поездка, мы часто о ней вспоминаем. Покуда я жив, капитан, я буду вас брить бесплатно.
— Обмахните меня слегка щеточкой, вот так, спасибо, до свиданья.
Но когда он вышел, машины на прежнем месте уже не было.
А вернуться теперь к парикмахеру и попросить у него хоть какой-нибудь еды он уже не мог. Вот и опять неудача, но его это не слишком огорчило, подумаешь, неудачей больше, неудачей меньше. Приличия ради он даже улыбнулся.
* * *Апрель и май — все уже гораздо лучше. На полях еще, правда, ничего не вызрело, но холода миновали, снова светит теплое солнышко, а солнце — это наполовину еда.
Удивительно, как ему взбрела в голову такая блажь, но однажды на свалке за складами он нашел мясную кость, мосол какой-то свиньи, которая вполне могла сгодиться. Он взял ее домой, раздробил, но не затем, чтобы извлечь из нее что-то съедобное, а чтобы смазать дверные петли костным жиром — на случай, если она придет. Она уже бывала здесь раньше и при этом несколько раз повторила: «Это тебе я была предназначена, это мы должны были достаться друг другу».
