Вирджиния Вулф - Годы
Мэгги встала. Еще раз она окинула взглядом комнату в дешевом доходном доме. Глиняный горшок с пампасной травой; зеленую вазу с волнистым краем; стул из красного дерева. На столе стояло блюдо с фруктами. Тяжелые сочные яблоки лежали рядом с желтыми пятнистыми бананами. Странное сочетание — округлости и заостренности, розового и желтого. Мэгги выключила свет. В комнате стало почти совсем темно, только водянистый отблеск переливался на потолке. В этом смутном, неверном свете были видны лишь контуры: призраки яблок, призраки бананов, стул-привидение. По мере того как глаза Мэгги привыкали к темноте, цвет медленно возвращался к предметам, они наполнялись материей… Мэгги стояла и смотрела. Затем до нее долетел крик:
— Мэгги! Мэгги!
— Иду! — крикнула она в ответ и вышла на лестницу.
— А как представить вас, мисс? — спросила прислуга у Пегги, топтавшейся за спиной у Элинор.
— Мисс Маргарет Парджитер, — сказала Пегги.
— Мисс Маргарет Парджитер! — объявила прислуга в комнату.
Голоса загудели, лампы ярко блеснули навстречу Пегги, Делия вышла вперед.
— Ах, Пегги! — воскликнула она. — Как мило, что ты здесь!
Пегги вошла; но она чувствовала себя точно обтянутой холодной кожей. Они явились слишком рано: комната была почти пуста. В ней стояло лишь несколько человек, которые говорили слишком громко — чтобы заполнить пространство. Делают вид, подумала Пегги, пожав руку Делии и проходя дальше, будто должно произойти нечто приятное. Она необычайно четко увидела персидский ковер и резной камин, но посередине комнаты было пустое место.
Что все это значит? — спросила она себя, как будто анализировала больного. Копи впечатления. Взболтай их во флаконе с зеленой глянцевой наклейкой. Копи впечатления, и боль пройдет. Копи впечатления, и боль пройдет, повторила она про себя, стоя в одиночестве. Мимо торопливо прошла Делия. Она говорила то с одним, то с другим, но наугад, урывками.
А это что? — удивилась Пегги: вид ее отца в довольно стоптанных туфлях вызвал у нее сильное и непроизвольное ощущение. Внезапная нежность? Она пыталась поставить диагноз. Пегги смотрела, как отец идет через комнату. Его обувь всегда производила на нее странное действие. Отчасти чувственное, отчасти жалостливое, подумала Пегги. Можно ли назвать это «любовью»? Но — она заставила себя сдвинуться с места. Ну ют, я обработала себя до относительного бесчувствия, сказала она себе, — теперь можно смело перейти на ту сторону; приблизиться к дяде Патрику, который стоит у дивана, ковыряя в зубах, и сказать ему… что же я ему скажу?
По пути в ее голове — без всякого повода — сложился вопрос: «Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой?»
— Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой? — слово в слово повторила она вслух.
Красивый пожилой ирландец наклонился, поскольку был очень высок, и приложил к уху ладонь, потому что был глуховат.
— Монтэ́го? Монтэ́го? — переспросил он.
Она улыбнулась. Ступени лестницы, ведущей от мозга к мозгу, надо делать очень низкими, чтобы мысль могла по ним пройти, заметила про себя Пегги.
— Разрубил себе ступню мотыгой, когда я у вас гостила, — еще раз сказала она. Она запомнила, что, когда она была у них в Ирландии, садовник разрубил себе ногу мотыгой.
— Монтэ́го? Монтэ́го? — повторил он. Он был озадачен. Наконец его осенило. — А, Монтэгю! Старина Питер Монтэгю — конечно! — Оказалось, что в Голуэе жили некие Монтэгю, и ошибка дяди, на которую Пегги не стала указывать, пришлась кстати, поскольку дала ему повод пуститься в рассказы о семье Монтэгю, когда он и Пегги сели рядом на диван.
Взрослая женщина, думала Пегги, едет через весь Лондон, чтобы поговорить с глухим стариком о неведомых ей Монтэгю, хотя собиралась спросить о садовнике, разрубившем себе ступню мотыгой. Но какая разница? Мотыга или Монтэгю? Она рассмеялась, как раз когда дядя пошутил, так что это не показалось неуместным. Но человек хочет смеяться вместе с кем-то. Удовольствие сильнее, если его с кем-нибудь делишь. Относится ли это и к страданию? — задумалась она. Не потому ли мы столько говорим о недугах? Разделить значит ослабить? Отдай часть боли, отдай часть удовольствия иному телу, и, увеличив поверхность, ослабишь их… Но мысль ускользнула от нее. Дядя рассказывал и рассказывал. Спокойно, размеренно, как будто погоняя послушную, но изможденную клячу, он вспоминал былое время, былых собак, былые образы, которые, по мере того как он все больше воодушевлялся, медленно складывались в сценки из жизни провинциальной семьи. Слушая вполуха, Пегги представляла себе старинный фотоснимок игроков в крикет или охотничьей компании на ступенях сельского особняка.
Многие ли, думала она, вообще слушают? Этот «дележ» — всегда отчасти фарс. Она заставила себя напрячь внимание.
— Да, старое доброе время! — сказал дядя Патрик. Его угасшие глаза блеснули.
Она еще раз мысленно бросила взгляд на снимок: мужчины в гетрах, женщины в развевающихся юбках стоят на широких белых ступенях, к их ногам жмутся собаки. Но дядя опять заговорил:
— Ты слышала от своего отца о человеке по имени Родди Дженкинс, который жил в небольшом белом домике по правую руку, если идти по дороге? Ты, наверное, знаешь эту историю.
— Нет, — сказала Пегги, прищурив глаза, будто перебирала воспоминания. — Расскажите.
И он рассказал.
Собирать факты я умею хорошо, думала Пегги. Но вот понять человека в целом — она сложила ладонь лодочкой, — объемно, нет, в этом я не сильна. Взять ее тетку Делию. Пегги наблюдала, как та быстро перемещается по комнате. Что я знаю о ней? Что она носит платье в золотых блестках; что у нее густые вьющиеся волосы — некогда рыжие, теперь седые; что она красива; что она разорена; что у нее богатое прошлое? Но какое прошлое? Она вышла замуж за Патрика… Длинная история, которую все рассказывал Патрик, тревожила поверхность сознания Пегги, как весла, погружающиеся в воду. Никакого покоя. В рассказе тоже фигурировало озеро, потому что речь шла об утиной охоте.
Она вышла за Патрика, думала Пегги, глядя на его изношенное лицо с растущими тут и там одинокими волосками. Почему, интересно, Делия стала его женой? Как у них это было — любовь, рождение детей? Люди прикасаются друг к другу и возносятся в облаке дыма — красного дыма? Его лицо напоминало розовую кожуру крыжовника с волосинками. Но ни одна из его черт не обладала достаточной четкостью, чтобы объяснить, как они с Делией сошлись и произвели на свет троих детей. Одни морщины были результатом любви к стрельбе, другие — следами тревог, ведь старое доброе время позади, как он сказал. Приходится туже затягивать пояс.
— Да, мы все с этим сталкиваемся, — произнесла Пегги рассеянно. Она незаметно повернула руку, чтобы посмотреть на часы. Прошло всего пятнадцать минут. Тем временем комната наполнялась незнакомыми ей людьми. Среди них был индиец в розовом тюрбане.
— Ох, наскучил я тебе этими старыми байками, — сказал ее дядя, помотав головой. Он был обижен, почувствовала она.
— Нет, нет, нет! — возразила Пегги. Ей стало неловко. Дядя опять пустился в разглагольствования, но теперь уже из вежливости, почувствовала она. Наверное, мучение всегда превосходит удовольствие вдвое — во всех человеческих отношениях, подумала Пегги. Или я исключение, не такая, как все? Ведь другие на вид вполне довольны. Да, думала она, глядя перед собой и опять чувствуя вокруг рта и глаз натянутую, напряженную от усталости кожу (накануне ей пришлось до поздней ночи заниматься роженицей), — да, я исключение. Я жесткая, холодная, я двигаюсь своей колеей — в общем, врач.
Вылезать из колеи чертовски неприятно, думала она, — тут же поджидает смертный холод, точно надеваешь заледеневшие сапоги… Она склонила голову, показывая, что слушает. Улыбаться, кланяться, делать вид, будто тебе интересно, когда тебе скучно, — какая это мука. И так, и эдак — сплошная мука, думала она, глядя на индийца в розовом тюрбане.
— Кто это? — спросил Патрик, кивнув в его сторону.
— Один из индийцев Элинор, вероятно, — сказала она, а сама подумала: о, если бы милосердные силы тьмы окутали мой обнаженный нерв, я смогла бы встать и… В разговоре повисла пауза.
— Но я не имею права держать тебя здесь и докучать старыми байками, — сказал дядя Патрик. Старая кляча с разбитыми коленями остановилась.
— А скажите, старый Бидди до сих пор держит лавочку, — спросила Пегги, — где мы покупали сладости?
— Бедный старик… — начал дядя и опять пустился в рассказы. Все мои больные просят об одном, думала Пегги: «Дайте мне покоя, дайте отдохнуть». Как притупить ощущения, как перестать чувствовать? Об этом молила рожавшая женщина: отдохнуть, перестать быть. В средние века существовали келья, монастырь; теперь — лаборатория, профессия: не жить, не чувствовать, зарабатывать деньги, только деньги — а в конце, когда я стану старой и выдохнусь, как кляча, нет — корова… — это сравнение навеял рассказ Патрика: «…Скот теперь не продашь, — говорил он. — Совсем нет спроса. А, Джулия Кромарти!» — Патрик помахал очаровательной соотечественнице рукой — своей большой кистью с разболтанными суставами.
