Иван Савин - Стихотворения. Избранная проза
Но, очевидно, этого было недостаточно для полной реабилитации «белобандита Слащова-Крымского». И вот, спустя два года после смены вех, генерал нашел нужным опубликовать свои воспоминания, недавно выпущенные Госиздатом (Слащов Я. Крым в 1920 году: Отрывки из воспоминаний / Предисл. Д. Фурманова. М.; Л., 1924. 148 с).
В кратком, но выразительном предисловии говорится: «Слащов-вешатель, Слащов-палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история». После столь любезного комплимента товарищ Фурманов говорит, что «отрывки из воспоминаний» являются фактически его, Слащова, защитительной речью, с чем нельзя не согласиться.
В продолжение всей книги генерал-сменовеховец открывает только те места своей прежней деятельности, на которых нет, выражаясь словами товарища Фурманова, «черного штемпеля», Он утверждает, например, что контрразведка действовала без его ведома и даже, будто бы, вела за ним самим наблюдение. Наряду с этим Слащов подчеркивает, что беспощадность он проявлял не только по отношению к большевистски настроенным рабочим, но и к офицерам, пытавшимся его свергнуть (расстрел полковника Пивоварова), и что вообще он «карал только верхи» (стр.49). Предполагая, что данный аргумент вряд ли подействует на ГПУ, генерал выдвигает смягчающие его «белогвардейство» обстоятельства: «свою слепоту, обусловленную воспитанием, свою полную политическую безграмотность, рассеянную лишь за последнее время, когда я понял всю преступность прошлой моей борьбы против рабочего класса». Стремясь в выгодном свете вырисовать собственную свою фигуру, Слащов, разумеется, не жалеет черной краски для обрисовки «вопиющей картины хищений, разврата (это пишет Слащов!), борьбы честолюбий на верхах Белой армии». Оказывается, теперешний товарищ Слащов в продолжение всей своей крымской деятельности только и думал о «рядовой толпе, о пайке для рабочих и защите их интересов» (стр. 131). Заканчивается эта подлая в своем пресмыкании перед ГПУ книга описанием обороны Крыма, где автор стремится доказать чрезвычайную ценность свою как военспеца, «могущего быть широко и плодотворно использованным СССР, поскольку я ныне пришел к признанию его и полному раскаянию».
Заслужила ли эта книга выдачу автору ее свидетельства о коммунистической благонадежности, пока знать не дано, да вряд ли это и интересно. Гораздо любопытнее и для всех будущих сменовеховцев поучительнее то двойственное положение, в какое попал бывший «начальник оборота Крыма». Вот уж поистине: от одних отстал, к другим не пристал. Если в коммунистической среде за ним прочно установлена кличка «Слащов-вешатель», то в эмигрантских кругах его иначе не называют, как «Слащов-предатель».
И, только временно отойдя от партийных и бытовых условностей, беспристрастно проанализировав нашу бешеную эпоху, поймешь, до, какого безумия должна была дойти жизнь, чтобы в ней стали возможны люди типа Слащова-Крымского, меняющие свои убеждения, как перчатки, и за большевистскую похлебку оплевывающие сегодня то, за что вчера боролись!
(Новые русские вести. 1924. 12 августа. № 193)
ПРИЛОЖЕНИЕ
Письма Ивана Савина
1. 15 мая 1923г. Гельсингфорс
Знаю, будет большой для Вас неожиданностью получить от меня письмо, милая далекая Рива! Все эти годы, месяцы, дни было грустно, сегодня же взгрустнулось в особенности. В памяти — кто ее просит? — всплыло, все — нежное, юношеское, невозвратное, такое любимое и мертвое. Всплыло, а некому передать свою ноющую боль, не с кем тихонько, по-детски, глупо заплакать. Вот и пишу Вам, другу нашему родному, привычному, чуткому. Черноглазой сестренки моей Нади — нет. Никого нет. Но именно поэтому Он — неизменно близкий к ней и нам всем человек — теперь еще ближе мне, роднее.
Я молчал все это время потому, что слишком истерично закричали бы все мои слова. Слишком было больно жить. Теперь вся горечь и полынная тоска ушли внутрь, улеглись где-то там — глубоко. Я не тревожу их, не бужу. Ведь не вернешь ни Надю, ни Губочку, ни Борю, ни всех. Не вернешь ведь. С этим нельзя примириться, но надо. Такова логика жизни, вздорной, жестокой, мучительной жизни.
Я ясно вижу вас сейчас. Ясно. Я даже глажу вашу руку, благодарю. За что? Не понять. То ли за детство наше, за молодость; то ли за комнату, где был маленький туалетный стол и смешная качалка, за комнату, откуда мы все, — полудети — выглядывали на улицу, кланялись незнакомым, смеялись, пели; то ли за длинные летние вечера в городском саду, у нас, у Сони Зальцман, у Маруси Шиманской; то ли за то, что мы с Вами, хорошая моя, славная Рива, — последние из когда-то большой и дружной семьи, жалкий осколок тихого, ласкового, незабываемого юношества.
В холодный, дождливый день я кричу Вам отсюда… Нет, не кричу — говорю… просто шепчу, что — нет друга, бесприютно кругом. Это я — один, совсем один. Что я падаю от не ослабевающей ни на минуту тяжести, такой острой и, право, незаслуженной. Что, живя, может быть, лучше, сытнее, богаче вас многих, я духовно — нищ, нравственно — биваем, что у меня огромное и замученное сердце. Что скоро я сбегу с ума от безысходности своего горя. Что я прошу у всех и у Вас, особенно у Вас — лучшего друга Нади, хоть каплю утешения, ласки. Боже, я сам не знаю, чего мне надо!
Как живете Вы, чем наполняете пустынные дни? Я весь с Вами, с Вашим городом. Помню все до мелочей. И всех помню, Витю милого — и где он? Шуру Гяул — где? Гриша Василевский в Москве — я с ним изредка переписываюсь; последнее время замолчал он что-то; помню Фросю Б. — славная, хорошая девушка. Я, не теряя, несу ее образ в себе, бережно храню все бывшее когда-то близким, любимым. Может быть, все еще она таит в себе обиду, горечь? Не надо, ведь не хотел я ей зла, не хотел. Сердце у меня такое несуразное. Как часто, часто думаю я: лучше бы я остался с ней, с простой, кроткой девушкой! Лучше! И нехорошо мне становится; и хотелось бы получить от нее несколько теплых слов. Простила ли? Поняла?
Помню Марусю Шиманскую. Вышла она, кажется, замуж за агронома какого-то? Низкий ей поклон. А больше всего помню железную калитку, на которой желтым карандашом написано: «Здесь живу я». Помните, Рива?
Получаете Вы что-нибудь от Сони Зальцман? Я переписывался с ней, сообщил все, что знаю о Вас; она хотела Вам написать. Потом переехала куда-то, написала мне, я ответил. С тех пор — ничего. Когда получу от нее известие, сообщу Вам ее адрес. Переписывался изредка с Володей, Колей, Мишей.
Знаю, что Шура К. вышла замуж, знаю когда и за кого. Но почему я живу еще все-таки — не знаю. И как можно жить с такой раной навылет — я не знаю. Полгода тому назад, в сочельник, полупил от Гриши письмо с вестью об этом. Много недель мне было просто больно дышать; теперь я боюсь ходить — все мне кажется, что я стеклянный, что упаду и разобьюсь. Поймите, родная наша, — можно перенести смерть, гибель мечты; но если мечту, единственную, неповторимую, если цель и оправдание всей жизни закопали в землю живой, предварительно изнасиловав ее, — это разве перенесешь? Если она кричит день и ночь, и знаешь, что ничем не поможешь, не разроешь гнетущую, давящую ее землю.
Между Вами и Шурой К., кажется, всегда была рознь; вы не любили друг друга и, вероятно, не знали. И поэтому сможете ли Вы понять мою непередаваемо глубокую, детскую, рабью привязанность к Ней? Мою любовь, которую прошлой осенью выгнали вон? Не судите меня строго. Я и сам знаю, что нет у меня ни самолюбия, ни логики, ни, может быть, даже вкуса: стоит ли любить се? Ничего у меня нет. А вот хочется безропотно упасть к ее ногам и сказать: ударь!
Вы не знали Ее. Не знали Ту, о Ком я не моту даже думать с маленькой буквы. Вы не знали, что в Ее улыбке, в глазах, в руке, в походке — такая невыносимая нежность, что даже теперь, вспоминая, я крепко держусь за стол, чтобы не упасть, не зашататься в приливе ненужного уже зноя.
Когда думы становились слишком режущими и потеря слишком безысходной, я думал, убаюкивал себя: а вдруг — неправда, шутка? И на всю жизнь отданное Ей сердце начинало верить. Жестоко обиженный, выброшенный в такую холодную ночь, я не смог поверить во что-нибудь порочащее Ее и создавал наивную, смешную, глупую картинку — будто те, кто писал мне об этом, просто обманули меня. Будто Она — прежняя, ослепительно ласковая и такая родимая, что с Ней — все утраты, все бешенство наших дней, все невзгоды, пытки — ничто. Будто по-прежнему я мучусь, задыхаюсь, работаю, создаю себе славу, стойко переношу все, все, все — только для Нее, только во имя Ее.
Но… все это правда. Нет Ее больше. Один я. Жить не для кого. И, главное, я не могу себя убить, потому что даже смертью не верну ее.
Рива, мне очень больно. Мне так больно, подружка моя далекая, что вот и сказать нельзя. Я совеем, совсем потерял голову. Я беспредельно, безрассудно, вопреки всему с каждым днем все горячее и мучительнее люблю Ее. Что мне делать? Может быть, Вы скажете: что? Я так люблю Ее. Сил больше нет. Ни забыть, ни проклясть. Ни разу в самые горькие минуты ни одно слово возмущенья, брезгливости, злобы или издевательства не горело во мне. Никогда. Мне не понять даже, как можно обидеть Ее даже мысленно. Она положительно распяла меня и, может быть, свою семью; загадила самое чистое, что было па земле, — Себя. Это правда. Но ведь я люблю Ее. Как же брошу в Нее хоть одним упреком? Разве можно? Разве не убьет меня Бог?
