Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед
Брайдсхед оказался в библиотеке. Он курил сигару и мирно читал детективный роман.
– Хорошо в саду? – спросил он. – Если б я знал, что вы собираетесь погулять, я бы тоже пошел.
– Довольно холодно.
– Я надеюсь, что не причиняю особых затруднений тем, что выживаю отсюда Рекса. Понимаете, на Бартон-стрит нам будет слишком тесно с тремя детьми. К тому же Берил любит жить за городом. Папа в своем письме предлагает теперь же перевести все имение на мое имя.
Мне вспомнилось, как Рекс говорил мне в день моего первого приезда в Брайдсхед в качестве гостя Джулии:
– Меня такое положение вполне устраивает. – Это были едва ли не первые его слова при встрече. – Старый маркиз держит дом, Брайди – местный лорд-феодал, а живу я, и мне это ни гроша не стоит. Оплачиваю только продовольствие и домашних слуг. Можно бы удобнее, да некуда, а?
– Вероятно, ему будет жаль отсюда перебираться, – сказал я.
– Не беспокойся, он найдет что-нибудь другое на таких же выгодных условиях, – возразила Джулия.
– У Берил есть кое-какая мебель, которой она дорожит. Не совсем уверен, что она подойдет сюда. Знаете, всякие там дубовые комоды, стулья с прямыми спинками, все в таком роде. Я думаю, она сможет поставить ее в бывшей маминой комнате.
– Да, пожалуй, это самое подходящее место. И брат с сестрой просидели до ночи, обсуждая предстоящее переустройство дома. «Час назад, – думал я, – в темном углу среди буксовых кустов она горестно оплакивала, надрываясь, смерть своего бога, а теперь толкует о том, какую комнату лучше отвести детям Берил, старую курительную или бывшую классную». Это было выше моего разумения.
– Джулия, – сказал я позже, когда Брайдсхед ушел к себе, – ты видела когда-нибудь картину Холмена Ханта под названием «Пробужденная совесть»?
– Нет.
Несколько дней назад я наткнулся в библиотеке на «Прерафаэлитов» Рескина; я сходил за ними и прочел ей, что там говорится об этой картине. Она весело смеялась.
– Ты совершенно прав. Именно это я и чувствовала.
– Но я не могу поверить, родная, что такой поток слез был вызван несколькими бестактными словами Брайди. Ты, наверно, думала об этом и раньше?
– Почти никогда; редко-редко; в последнее время чаще, в ожидании трубы архангела.
– Разумеется, у психологов есть этому объяснение: формирующие впечатления детства, комплекс вины из-за чепухи, которую тебе вбивали в голову. В глубине души ты ведь понимаешь, что это чепуха, верно?
– Если бы это было так!
– Когда-то Себастьян сказал мне почти то же самое.
– Себастьян возвратился в лоно церкви, ты знаешь? Конечно, он никогда так решительно не порывал с нею, как я. Я зашла слишком далеко, для меня пути назад нет. Это я понимаю, если ты это имел в виду, когда говорил о чепухе. Единственное, на что мне осталось надеяться, – это что мне удастся привести свою жизнь в относительный земной порядок, покуда весь земной порядок не прекратился. Поэтому я хочу выйти за тебя замуж. Хочу родить ребенка. Это я еще могу… Пойдем снова выйдем. Луна, наверно, уже взошла.
Полная луна сияла высоко в небе. Мы обошли вокруг дома. Под липами Джулия задержалась, обломила цветущую ветку, прошлогодний побег, которыми топорщились остриженные низкие кроны, и на ходу ободрала ее до хлыстика, какие делают из липовых побегов дети; но движения ее были нервными, недетскими; она оборвала цветы, листья, сминая их пальцами, царапая ногтями, начала счищать кору. И вот мы опять стояли у фонтана.
– Как в классической комедии, – сказал я. – Декорации-барочный фонтан в саду знатного вельможи; акт первый – на закате, акт второй – в сумерки, акт третий – при луне. Действующие лица каждый раз сходятся у фонтана безо всякой к тому причины.
– Комедии?
– Ну, драме. Трагедии. Фарсе. Как тебе будет угодно. Идет сцена примирения.
– А разве была ссора?
– Было отчуждение и взаимное непонимание во втором акте.
– Почему такой безобразный, подлый тон? Неужели тебе обязательно все воспринимать со стороны? Ну почему то, что происходит, для тебя спектакль? Почему моя совесть – пре-рафаэлитская картина?
– Так мне представляется.
– Это отвратительно!
Ее вспышка ярости была так же внезапна, как и все, что происходило в этот вечер головокружительных виражей. Неожиданно она хлестнула меня липовым прутиком по лицу, хлестнула со злобой, больно, изо всей своей силы.
– Отвратительно! Почувствовал теперь? Она ударила еще раз.
– Ну? – сказал я. – Бей еще.
Она уже занесла руку, но осеклась, и полуободранная палочка полетела в фонтан и закачалась на воде, черно-белая в лунном свете.
– Больно?
– Да.
– Я?.. Тебя?..
Ярость ее улетучилась; ее слезы, хлынув с новой силой, увлажнили мне щеку. Я отстранил ее, положив ей руку на плечо, и она, склонив голову, по-кошачьи потерлась об мою руку щекой, совсем не по-кошачьи уронив на нее слезу.
– Эх ты, кошка на крыше, – сказал я.
– Бессердечный!
Она прикусила мою руку, но я не пошевелился, когда ее зубы притронулись к моей коже, и она, не укусив, коснулась губами и, не поцеловав, лизнула ее.
– Кошка под луной.
Такое настроение ее было мне знакомо. Мы пошли к дому. В освещенной прихожей она тронула пальцами горящие рубцы на моем лице.
– Бедные щеки. Будут завтра следы?
– Очевидно.
– Чарльз, я с ума сошла? Что случилось сегодня? Я так устала.
Она зевнула; на нее напала непреодолимая зевота. Она сидела у себя за туалетным столом, опустив голову, уронив волосы на лицо, и безудержно, беспомощно зевала, и, когда она выпрямилась на минуту, из-за ее плеча я увидел и зеркале лицо, оцепеневшее от усталости, как у солдата в отступлении, а выше – мое собственное, перечеркнутое двумя пунцовыми полосами.
– Так устала, – повторила она, снимая свое золотое платье и оставляя его на полу, – устала, и с ума сошла, и ни на что не гожусь.
Я уложил ее спать; голубые веки сомкнулись; бледные губы зашевелились, касаясь подушки, но было ли то пожелание спокойной ночи или же молитва – детская присказка, которая пришла ей на язык в это сумеречное мгновенье между сном и страданием, древний религиозный стих, который дошел к няне Хокинс через века, через все перемены языков и наречий из тех времен, когда развьючивали по вечерам лошадей на долгом Пути Странника – этого я не знал.
На следующий вечер приехал Рекс со своими политическими дружками.
– Они не будут воевать.
– Они не могут воевать. У них нет денег… у них нет нефти.
– У них нет молибдена… у них не хватит людей.
– У них не хватит наглости.
– Они побоятся.
– Они боятся французов… боятся чехов… боятся словаков… боятся нас.
– Это блеф.
– Конечно, блеф. Где у них вольфрам? Где у них марганец?
– Где у них хром?
– Я расскажу вам одну историю…
– Вот, вот, послушайте, это интересно, Рекс расскажет одну историю.
– …один мой приятель путешествовал на машине по Шварцвальду, только на днях вернулся, и вот он рассказывал мне вчера, пока мы с ним играли в гольф. Едет он, представьте, проселочной дорогой, дорога поворачивает, и он с ходу выезжает на шоссе. А на шоссе – что бы вы думали? Танковая колонна. Тормозить поздно, он вылетает на асфальт и на всем ходу врезается прямо в танк. Ну, думает, крышка… Слушайте, слушайте, сейчас будет самое смешное.
– Сейчас будет самое смешное.
– Он проехал танк насквозь и даже краску с кузова не содрал. Что б вы думали? Танк-то был брезентовый – разрисованный брезент на бамбуковой раме.
– У них нет стали.
– У них нет станков. Нет рабочей силы. Они голодают.
– У них нет жиров. Их дети болеют рахитом.
– Их женщины страдают бесплодием.
– Их мужчины страдают бессилием.
– У них нет докторов.
– Доктора были евреи.
– Теперь у них туберкулез.
– Теперь у них сифилис.
– Одному моему приятелю говорил Геринг…
– Одному моему приятелю говорил Геббельс.
– Мне говорил Риббентроп, что армия поддерживает Гитлера у власти, пока ему все достается на дармовщину. Стоит ему где-нибудь наткнуться на сопротивление, и все будет кончено. Военные расстреляют его.
– Либералы повесят его.
– Коммунисты разорвут его на куски.
– Он бы уже погубил себя, если бы не Чемберлен.
– Если бы не Галифакс.
– Если бы не сэр Сэмюель Хоур.
– И Комитет 1922 года.
– Мирные обещания.
– Министерство иностранных дел.
– Нью-йоркские банки.
– Все, что нужно, – это твердая разумная политика.
– Сформулированная Рексом.
