Робертсон Дэвис - Мантикора

— В курсе. Но объяснить это не так-то просто. Это то, что человек переживает… чувствует, если угодно. Это процесс осознания себя человеком. Своего рода перерождение.

— Мне все уши прожужжали об этом в детстве, когда я считал себя христианином. Но я так ничего и не понял.

— Христиане, кажется, все перепутали. Это ни в коей мере не возвращение в материнское чрево. Скорее это возврат в лоно человечества и выход оттуда — с более полным пониманием собственной принадлежности к хомо сапиенс.

— Мне это почти ни о чем не говорит.

— По всей видимости. Эта вещь не для мыслителей.

— И тем не менее вы предлагаете мне отправиться в путь одному?

— Не знаю. Теперь я не так уверена, как прежде. Но у вас может получиться. Может быть, какое-нибудь сильное переживание или просто хорошее потрясение наставят вас на нужный путь. А может, вам и слушать меня не стоит.

— Тогда зачем вы столько болтаете, зачем разбрасываетесь такими опасными предложениями?

— Профессия у меня такая. Вы, мыслители, так и напрашиваетесь на хорошенькую встряску.

Эта женщина с ума может свести!

24 дек., ср. и канун Рождества: Худший или лучший день в моей жизни? И то и другое.

Утром Лизл устроила вылазку и настояла, чтобы я составил ей компанию. Вы увидите горы во всей их красе, сказала она; для туристов с их сэндвичами слишком холодно, а для лыжников маловато снега. Так что мы отъехали примерно на полчаса — все время в горку, — добрались до чего-то вроде канатной дороги и в хлипком, раскачивающемся вагончике совершили головокружительное путешествие по воздуху к дальнему отрогу горы. Когда мы наконец ступили на землю, я почувствовал, что мне трудно дышать.

— Мы на высоте примерно семь тысяч футов. Чувствуется? Ничего, скоро привыкнете. Идемте. Я хочу показать вам кое-что.

— Что, разве там другой вид?

— Ленивец! Я хочу вам показать вовсе не вид.

Это была пещера. Большая, очень холодная (как только мы углубились на несколько ярдов и оказались за пределами досягаемости солнечных лучей), но не сырая. Я почти ничего не видел, и хотя это была моя первая пещера, сразу же понял, что пещеры не в моем вкусе. Но Лизл переполнял восторг; судя по всему, эта пещера довольно знаменита с тех пор, как кто-то (имени я не расслышал) неопровержимо доказал в девяностые годы, что здесь жили первобытные люди. Все заостренные кремниевые орудия, куски угля и другие свидетельства были вывезены, но на стенах осталось несколько царапин, которые, кажется, тоже имеют немалое значение, хотя мне и показались не более чем царапинами.

— Можете себе представить, как они ежились тут от холода после захода солнца! Несколько шкур, слабый костерок — вот и все их отопление. Но они выстояли, выстояли, выстояли! Они были героями, Дейви.

— Да какие герои — безмозглые животные.

— Они были нашими предками. И больше похожи на нас, чем на животных.

— Ну разве что внешне. Но какие у них были мозги? Что за разум?

— Возможно, стадный разум. Но они, вероятно, знали кое-что, утерянное нами на долгом пути из пещеры в… зал суда.

— Не вижу никакого смысла романтизировать дикарей. Они знали, как вести полную лишений жизнь и цепляться за это жалкое существование лет двадцать пять или тридцать. Но что-либо человеческое, какая бы то ни было культура, или цивилизованное чувство, или что-нибудь в этом духе появились столетия спустя. Разве нет?

— Нет-нет. Ни в коем случае. Сейчас докажу. Тут немного опасно, так что ступайте за мной и будьте осторожны.

И мы направились в глубь пещеры, которая протянулась футов на двести; я шел без всякого энтузиазма, потому что с каждым нашим шагом тьма сгущалась, и хотя у Лизл был электрический фонарь, луч его в этой темноте казался совсем слабым. Но когда, казалось, идти уже дальше некуда, она повернулась ко мне и сказала:

— Вот здесь-то и начинается самое трудное, поэтому не отставайте дальше, чем на вытянутую руку и не теряйте присутствия духа.

Потом Лизл повернула за голову скального пласта, казавшуюся частью однородной стены пещеры, и протиснулась в отверстие на высоте фута четыре от пола.

Я был встревожен, но, поскольку сыграть отбой мне не хватило духу, последовал за ней. По узкому выщербленному лазу двигаться можно было только на четвереньках, свет фонаря то и дело исчезал из виду, когда Лизл его загораживала. А потом, ярдов через десять-пятнадцать, мы начали спуск, который показался мне просто ужасным.

За все это время Лизл не произнесла ни слова, ни разу не окликнула меня. Туннель сделался еще уже, вот она поползла не на четвереньках, а на брюхе, и мне оставалось только последовать ее примеру. Никогда в жизни я не был так испуган, но мог только продолжать движение, потому что понятия не имел, как выбраться оттуда. Заговорить с Лизл я тоже не отваживался — ее молчание заставляло помалкивать и меня. Хоть бы она сказала что-нибудь, я тогда отвечу, думал я, но слышал только шорох ее одежды по камню да время от времени ее ботинки ударяли меня по голове. Я слышал о людях, развлекающихся лазанием по пещерам, и читал о том, как кто-нибудь из них застревал и умирал от удушья. Меня охватил ужас, но я продолжал продираться вперед. На животе я не ползал с детских лет, и мои локти и шея мучительно зудели, а грудь, пах и колени при каждом рывке неприятнейшим образом терлись о каменный пол. Лизл экипировала меня зимней одеждой, которую позаимствовала у одного из работников в Зоргенфрее, и хотя материя была плотная, при такой манере перемещения от царапин она плохо защищала.

Я понятия не имел, как глубоко мы заползли. Позднее Лизл, которая проделывала это путешествие несколько раз, сказала, что лаз тянется примерно на четверть мили, но мне показалось, что мы одолели и все десять. Наконец, я услышал ее слова: «Ну, вот мы и на месте», — и когда я выбрался из лаза и встал (очень осторожно, потому что по какой-то причине она не включила электрический фонарик и тьма была хоть глаз выколи, а я даже не представлял, какой высоты здесь своды), чиркнула спичка, а вскоре появился огонь поярче — от факела, который она зажгла.

— Это сосновый факел. Думаю, самый подходящий свет для такого места. Электричество здесь — богохульство. Первый раз, когда я пришла сюда — года три назад, — здесь у входа лежали остатки сосновых факелов, так что, вероятно, именно ими это место и освещали.

— Кто освещал?

— Пещерные люди. Наши предки. Вот. Подержите-ка этот факел, пока я зажгу другой. Факелы разгораются не сразу — им нужно какое-то время. Стойте где стоите, пусть пространство откроется постепенно.

Я подумал, что речь о пресловутых наскальных росписях — говорят, очень красивых, — и поинтересовался, так ли это, но она ответила лишь: «Эти еще старше», — и осталась на своем месте, держа факел в высоко поднятой руке.

Медленно, в мерцающем свете, стала проявляться пещера. По размерам она была как небольшая часовня. Человек, пожалуй, на пятьдесят. С высокими сводами — свет наших факелов не доставал до них. Несмотря на сильный холод, льда на стенах не было. А мерцали в свете факелов, должно быть, кварцевые вкрапления. Такой Лизл я еще не видел. Все ее чудачества, иронию как рукой сняло, а в широко раскрытых глазах читалось благоговение.

— Я нашла ее года три назад. Наружная пещера довольно знаменита, но никто не обратил внимания на вход в эту. Когда я ее обнаружила, то наверняка была первым человеком, который вошел сюда за… Как вы думаете, Дейви, за сколько лет?

— Даже и представить не могу. А вы как определяете?

— По тому, что здесь есть. Вы что, еще не заметили?

— Пещера как пещера. И здесь чертовски холодно. Думаете, кто-то ею зачем-нибудь пользовался?

— Все те же предки. Вот, смотрите.

Она подвела меня к дальней от входа стене, и мы оказались возле небольшой выгородки. В стене пещеры за неровно наваленными камнями располагались семь ниш, в каждой из которых были видны какие-то кости. Старые, темные, коричневатые кости, — постепенно, когда глаза привыкли, мне стало ясно, что это черепа животных.

— Это медведи. Предки почитали медведей. Посмотрите, вот здесь кости просунуты в глазницы. А здесь кости ног аккуратно сложены под подбородком черепа.

— Вы что, думаете, здесь жили медведи?

— Никакой пещерный медведь не смог бы пробраться по этому лазу. Нет, люди принесли сюда эти кости и шкуры и устроили тут святилище. Вероятно, кто-то надевал на себя медвежью шкуру и разыгрывалось ритуальное убийство.

— Это, значит, их культура? Они изображали здесь медведей?

— Дерзкий невежда!.. Да, это была их культура.

— Ну вот, чуть что — и сразу огрызаться. Не могу же я делать вид, будто для меня эти кости имеют какой-то смысл.

— Вы слишком мало знаете, вот почему это для вас не имеет никакого смысла. Что хуже — вы слишком мало чувствуете, вот еще почему это для вас ничего не значит.