Синклер Льюис - Кингсблад, потомок королей
Но ярость растворилась в тоске. Что ж, теперь всю жизнь стоять за прилавком и продавать свитеры и рыболовные снасти? Он не почувствовал гнева, только вялое безразличие, когда дома Вестл встретила его холодным: «Ну?»
Поток алчной до сенсаций толпы через день-два схлынул. Нийл теперь все время без дела простаивал за прилавком, отчего нестерпимо ныли ноги.
В субботу утром Харли Бозард напустился на него:
— Нельзя ли торговать побойчее? Я видел, какой был наплыв благодаря поддержке, которую мы так великодушно оказали вам нашей рекламой, — и тем не менее ваши цифры совершенно неудовлетворительны. Вам нужно поменьше думать о своей красоте, Кингсблад, и побольше о том, как угодить покупателям.
Нийл вернулся домой и застал Вестл уже не в тревоге, а в неистовстве.
— Оказывается, ты очень весело проводишь время там, в магазине, заигрываешь со всякими языкатыми дурами, хохочешь с ними и вдобавок пачкаешь меня разговорами о своей семейной жизни! — начала она.
— Откуда ты…
— Мне сообщил человек, который отлично знает нас обоих, вот откуда. Я тебе не скажу кто. Ей стало обидно за меня. Она тебя видела в магазине.
— Ты вот ни разу не пришла в магазин взглянуть, как я там…
— Еще недоставало!
— Ты даже не подумала, что, может быть, мне нелегко привыкать к…
— Ох, пожалуйста, только не читай мне лекцию о социальной несправедливости, которая кроется в торговле носками!
Он встал и вышел, не говоря ни слова. Он не вернулся домой к обеду. Он устремился в объятия Софи Конкорд.
Но пока он шагал по заснеженным улицам, его возмущение против Вестл, возмущение изгоя, улеглось.
«Ей тоже нелегко. Она очень дорожит так называемым „общественным положением“. Как и я когда-то. Может быть, для нее лучше было бы оставить меня, взять Бидди и вернуться к отцу. Он удалится от дел, уедет с ними в Калифорнию или еще куда-нибудь, и никто ничего не будет знать. Что ей и Бидди до моей борьбы? И лучше поспешить с этим, пока Вестл не ожесточилась еще больше, не сказала чего-нибудь еще страшней. Вестл, дорогая, я так любил тебя!»
Дом, где жила Софи, похож был на маленький шумный отель, где за каждой дверью гудели веселые голоса негритянского семейства, коротавшего вечер вокруг миски с гороховым супом. В холле черный дородный негр с увлечением читал проповедь пастве, состоявшей из него самого; это был Элдер Майес, пророк-одиночка, сапожник по ремеслу и основатель храма Наития Святейшего Синклита Божией Благодати, пока, к сожалению, не располагавшего помещением для молитвенных сборищ. В коридоре Нийлу попалось навстречу несколько прожигателей жизни, которые днем были дворниками и грузчиками зерна, а теперь, в шесть часов вечера, щеголяли в бежевых модных пальто и зеленых шляпах.
Он постучал и, услышав в ответ протяжное «войдите!», ввалился в одинокое холостяцкое обиталище Софи. Он уже бывал здесь раньше, но только в неловкие минуты прощаний.
Комната была угловая, квадратная, и следы нищеты смешивались в ней с остатками былой роскоши. Роль тахты исполняла колченогая койка, накрытая куском красной замши, опущенной потертым и облезлым леопардовым мехом от какого-то старого театрального костюма. На длинном столе соседствовали двухконфорочная керосинка, чепец медсестры, миниатюрная батарея флакончиков с косметикой и избранные сочинения Джона Дьюи. Стены украшал вермонтский пейзаж Лучони, какая-то заковыристая абстракция, фотография девушки-негритянки в бесстыдной сияющей наготе и большой табель-календарь с изображением котенка в корзине, испещренный отметками больничных дежурств. Посреди этого беспорядка, красноречиво говорящего о том, что владелица комнаты слишком занята, чтобы подумать о своем быте, слишком полна интереса ко всему живому, чтобы заботиться о создании обстановки, которая выгодно оттенила бы ее женские достоинства, — сидела Софи и полировала ногти перед туалетом, сооруженным из картотечного шкафчика.
При виде Нийла она поднялась, спокойная, безмятежная, такая же высокая, как Вестл, в распахнутом на груди длинном халате, лиловом с золотыми прожилками. Она сдвинула брови, заметив, что он почти шатается, она сказала шепотом:
— Ах, бедный ребенок! — и раскрыла ему объятия, и он спрятал лицо у нее на груди.
Когда они уселись на тахте, доверчиво обнявшись, она заговорила с нежностью в голосе:
— Досталось вам, бедняге, в этой попугайной лавке, а? Я нарочно не заходила, боялась, что вам будет еще тяжелее. Но зато вы уже достигли предела и ниже падать вам не придется. Вы первый раз заглянули людской злобе в глаза. В другой раз это будет уже не страшно. Теперь я могла бы полюбить вас, могла бы. Но — вы ведь сами сказали — слишком мало во мне осталось от диких джунглей. Со всем этим я покончила ради миссионерского долга. Да ведь и вы тоже. А потому поцелуйте меня и отправляйтесь домой. О господи, до чего ж я устала быть добродетельной и работящей! До чего устала!
Этому типичному представителю мужского пола до сих пор не приходило в голову, что и у Софи могут быть свои минуты уныния. Слегка удивленный, он положил ее голову к себе на плечо, вместо того чтобы сделать наоборот, и ласково погладил ее:
— Вы просто разнервничались.
Она из богоматери превратилась в младенца. Она протянула жалобно:
— Разнервничаешься… За что вы так любите эту женщину?
— Ну, во-первых, вы же сами сказали: она красива, как скаковая лошадка.
— Таких ног у нее нет! — Софи говорила без задора, но вытянула вперед блестящую бронзовую голую ногу, по-балетному выгнув подъем.
— У нее не хуже!
— Нет, серьезно, за что?
— Мне кажется, самое подходящее слово для Вестл — «молодец». Она очень честная; она всегда за то, чтоб каждый получил, что ему причитается.
— В том числе и она сама.
— А почему же нет?
— Слушайте, дурачок вы мой маленький, я совсем не сержусь, что вы так обожаете Вестл. Уж если она должна отнять вас у меня, — а, видимо, так оно и будет, — так я хочу, чтобы она была как можно лучше. Я не желаю знать, что меня оттерла какая-то бесхвостая мартышка. — Софи теснее прижалась к его плечу. — Ладно, ладно. Она — восьмое чудо света. Ее единственный недостаток в том, что она ходила в школу, вместо того чтобы учиться у жизни. Она никогда не принимала ребенка в такси, никогда не должна была думать о том, как бы выгнать из своей спальни хозяина кафе и при этом не потерять у него работу. Может быть, для вас она именно то, что надо, и…
Софи помолчала; потом сказала почти робко:
— Нийл, мне, правда, хотелось бы когда-нибудь с ней познакомиться. Едва ли это удастся, но бог с ней и бог с вами, и оставайтесь при ней… вы, плоть от плоти белых банкиров!.. питомец Йеля!
— Я вовсе не учился в Йеле.
— О господи!
— Софи, но что, если она не захочет со мной остаться?
— Так сумейте заставить ее, черт вас возьми! И не бегайте за советом и утешением к тетушке Конкорд! А то в ней есть еще очень много от легковоспламеняющейся девицы Софи. Возвращайтесь к своей маме Вестл, наследнице пилигримов, и пусть вас выберут в члены общества Сыновей Американской Революции! Чучело!
Он поцеловал ее сдержанным, пристойным поцелуем. По дороге домой он с чисто мужской неблагодарностью думал не о Софи, и не о Вестл, и не о женщинах вообще, а о хорошей, честной, зверской драке с мужчинами вроде Харли Бозарда, Уилбура Федеринга и орденоносного майора Роднея Олдвика.
Когда он пришел, Вестл сказала ему серьезным тоном:
— Я вела себя непростительно и очень жалею об этом — честное слово, жалею. Но не могу я со всем этим примириться. Что-то тут надо изменить.
Недавно повзрослевший Нийл ответил ей торопливым поцелуем, но разговаривать не стал. Его ждали не терпевшие отлагательства боевые подвиги.
46
В воскресенье он весь день раздумывал о своей работе в «Beaux Arts», об этой неделе унижений, которую он провел, точно большая хохлатая птица в тесной золоченой клетке, выставленная на посмешище любопытным. Он решил, что как негр-рабочий он не должен ни плыть по течению, ни мириться с вызывающей наглостью. Он отыщет путь и сумеет пойти этим путем.
В понедельник утром, не заходя в табельную, он сразу отправился к Харли в кабинет и сказал ему почти весело:
— Это была несерьезная затея, Харли. Позвоните мне летом, если захотите, чтобы я потренировал вас в гольф, а пока — всего хорошего.
В то время каждому негру, даже такому новоиспеченному, как Нийл, пора было делать выбор — бунтовать или дать себя сломить. В штате Теннесси уже разыгрались первые после окончания второй мировой войны серьезные расовые беспорядки — самые настоящие боевые действия одетых в форму полисменов против перепуганных темнолицых граждан, их жен и детей.
Нийл решил, что у него будет легче на душе, если он хоть раз со вкусом позавтракает, прежде чем вновь начнет гранить обледенелые мостовые в погоне за работой. Он отправился в «Пайнленд», в «Фьезоле», мысленно убеждая себя: «Я вовсе не ищу неприятностей; я просто отстаиваю свои права». Другими словами, он именно искал неприятностей и бравировал своими правами.
