Джозеф Конрад - Морские повести и рассказы
— Входите, — сказала она.
Он вошел в палисадник Карвилей. Его высокая тень двигалась, слегка раскачиваясь. Она повернулась спиной к окну и ждала, следя за приближающейся тенью, единственным материальным элементом которой были ее шаги. Свет падал на сдвинутую набекрень шляпу, на плечо, которое, казалось, рассекало тьму, на его ноги. Он подошел и остановился, повернувшись лицом к освещенному окну гостиной за ее спиной; он оглядывался по сторонам, тихонько посмеиваясь.
— Вы только на минутку представьте себе, что у меня отцовская борода… Ну как? Говорите. Я еще мальчишкой был вылитый его портрет.
— Правда, — прошептала она.
— Вот как обстоят дела. Он всегда был домоседом. Помню, он раскисал за три дня до того, как ему нужно было уехать из дому — в Саут Шилдс за углем. У него был постоянный контракт с газовым заводом. Можно было, подумать, что он отплывал на китобойном судне на три года с хвостиком. Ха-ха! Ничуть не бывало. Всего десять дней в плавании. «Мерцание морей» было красивым судном. Славное имя, правда? Оно принадлежало дяде моей матери…
Он запнулся и, понизив голос, спросил:
— Он никогда не говорил вам, отчего умерла мать?
— Говорил, — с горечью сказала Бэсси. — От нетерпения.
Он помолчал, потом заговорил отрывисто:
— Они слишком уж боялись, что из меня не выйдет толку, и прямо-таки выжили меня из дому. Мать пилила меня за лень, а старик заявил, что скорее вышибет из меня дух, чем отпустит в море. Ну что ж, похоже было на то! Вот я и ушел. Иногда мне кажется, что я у них родился по ошибке, — в такой же кроличьей клетке, как эти две…
— А где же вам следовало родиться? — вызывающе перебила его Бэсси Карвил.
— На просторе, на морском берегу, в ветреную ночь, — ответил он, не задумываясь; потом прибавил медленно: — Они оба были чудаки, ей-богу! А старик так и не расставался со своей дурью? Швырнул проклятый лом… Слушайте! Что это за рев? «Бэсси, Бэсси!» Это у вас в доме?
— Меня зовут, — равнодушно сказала она.
Он отступил в сторону, выйдя из полосы света.
— Ваш муж? — осведомился он тоном человека, привычного к тайным свиданиям. — Недурной голос! Может перекричать шторм.
— Нет, это мой отец. Я не замужем.
— Вы — хорошенькая девушка, милая мисс Бэсси, — сказал он тотчас же.
Она отвернулась.
— Ох, в чем дело? Кто его там режет?
— Он хочет чаю.
Она стояла перед ним, сжимая руки, неподвижная, высокая, отвернувшись в сторону.
— Не пойти ли вам к нему? — предложил он, вглядываясь в ее шею, — кусочек ослепительно-белой кожи и мягкую тень над темной линией плеч: ее шаль сползла к локтям. — Скоро весь город сюда сбежится. Я подожду здесь немножко.
Ее шаль упала на землю; пока он поднимал ее, девушка скрылась. Он перебросил шаль через руку и, подойдя к окну, увидел лампу без абажура, чудовищно толстого человека в кресле, разинутый огромный рот на широком плоском лице, в ореоле взъерошенных волос; увидел голову и бюст мисс Бэсси. Рев прекратился; в окне спустили штору. Он задумался над своим нелепым положением. Отец помешан; в дом не войдешь; нет денег на обратный путь, а голодный приятель в Лондоне подумает, что он удрал. «Ах, черт!» — пробормотал он. Конечно, он мог выломать дверь, но, быть может, его без всяких разговоров засадят за решетку. Беда, правда, невелика, но он смертельно боялся попасть под замок, даже по ошибке. При одной мысли об этом он весь похолодел. Он топтался на мокрой траве.
— Вы кто? Моряк? — спросил взволнованный голос.
Она вышла, похожая на тень, привлеченная другой дерзкой тенью, поджидающей у стены ее дома.
— Все что хотите. И как моряк — не осрамлюсь. На этот раз вернулся на родину моряком.
— Откуда вы? — спросила она.
— Прямо с веселой попойки, — сказал он, — Приехал с лондонским поездом, понимаете? Ух! Терпеть не могу сидеть взаперти в поезде. В доме все-таки лучше.
— А… — протянула она. — Это хорошо.
— Потому что в доме вы всегда можете распахнуть проклятую дверь и уйти куда глаза глядят.
— И не вернуться?
— Не раньше, чем через шестнадцать лет, — засмеялся он. — В кроличью клетку, где тебя встречают заступом…
— Корабль не так уж велик, — поддразнила она.
— Да, но море-то велико!
Она опустила голову и, казалось, уши ее раскрылись для гласа вселенной: она услышала за дамбой шум набегающих валов вчерашней бури; монотонно и торжественно разбивались они о берег, словно вся земля превратилась в гудящий колокол.
— А потом корабль — это корабль. Вы его любите и покидаете. Плавание — это не женитьба.
Он беспечно повторил поговорку моряков.
— Не женитьба, — прошептала она.
— Я никогда не назывался чужим именем и еще ни разу не лгал женщине. Зачем лгать? «Бери меня или уходи», — говорю я. А если ты меня берешь, ну тогда…
Он прислонился к стене и стал тихонько напевать сквозь зубы.
О-хо-хо, Рио!Прощай, моя красотка,И весело живи!Наш путь — на Рио Гранде.
— Песня кабестана,[12]- пояснил он.
Зубы у нее стучали.
— Вам холодно, — сказал он. — Вот я тут подобрал вашу покрышку (она почувствовала, как его руки обхватили ее, закутывая в шаль). Придерживайте концы на груди, — скомандовал он.
— Зачем вы сюда приехали? — спросила она, сдерживая дрожь.
— За пятью соверенами, — быстро ответил он, — Наша пирушка немножко затянулась, и нам пришлось туго.
— Вы пьянствовали? — спросила она.
— Три дня без передышки… Но вы не думайте, я этим делом не занимаюсь. Никто не заставит меня пить, если я сам не захочу. Я могу быть твердым, как кремень. Сегодня утром приятель читает газету и говорит мне: «Поезжай, Гарри: любящий родитель. Это — верные пять соверенов». Вот мы и наскребли на билет. Чертовски глупая история!
— Боюсь, что у вас недоброе сердце, — прошептала она.
— Почему вы так думаете? Что я убежал из дома? Да ведь он хотел сделать из меня клерка — для собственного удовольствия. Хозяин в своем доме. А бедная мать его подстрекала — для моего же блага, должно быть. Вот я и ушел. Нет, знаете ли, в тот день, как я удрал, я весь был в синяках от его великой любви ко мне. Да, он всегда был чудаком! А теперь этот заступ… Думаете, он свихнулся?.. Не очень-то. Это как раз похоже на моего папашу. Он хочет удержать меня здесь, чтобы ему было кем помыкать… Все-таки нам с приятелем пришлось туго. А что ему стоит дать пять соверенов — один раз за шестнадцать лет?
— Ох, мне так обидно за вас! А вам никогда не хотелось вернуться домой?
— Чтобы стать клерком и гнить здесь или в какой-нибудь дыре вроде этой? — презрительно воскликнул он, — Да если бы старик засадил меня теперь в дом, я бы разметал все стены — или умер там на третий день.
— А где же вы надеетесь умереть?
— Где-нибудь в кустах, а не то на море или на вершине горы — для разнообразия. Дома? Да весь мир мне дом! Но думаю, что в один прекрасный день помру в больнице. Ну так что ж! Не все ли равно, где умирать, если я пожил на свете? А я был всем, чем вам угодно, только не портным и не солдатом. Я был пограничником, я стриг овец, таскал на спине свой узел, я гарпуном убил кита… Я оснащал суда, искал золото, сдирал кожу с быков. Я отказался от таких денег, каких старик за всю жизнь не наскребет. Ха-ха!
Он ошеломлял ее. Она взяла себя в руки и с трудом выговорила:
— Пора отдохнуть теперь.
Он выпрямился, отделился от стены и сурово сказал:
— Пора идти.
Но он не двинулся с места. Он снова прислонился к стене и задумчиво стал напевать чужеземную песенку.
Она почувствовала, что ей хочется плакать.
— Это тоже одна из ваших ужасных песен, — сказала она.
— Слыхал ее в Мексике, в Соноре. — Он говорил развязно. — Это песня гамбучино. Вы не знаете? Песня беспокойных людей. Ничто, не может удержать их на одном месте, даже женщина не может. Прежде вы могли встретить их у границы золотой страны, там, на севере, за Рио Джила. Я был там. Один инженер в Мазатлане взял меня с собой, чтобы я присматривал за повозками. Моряк всегда сподручный парень в таких делах. Эта страна — настоящая пустыня. В земле такие трещины, что дна не видно, а горы — крутые скалы торчат вверх, как стены и церковные шпицы, только в сто раз больше. Долины завалены глыбами и черными камнями, не видно ни одной былинки. А солнце встает над этой страной такое красное, какого я никогда не видел, — кроваво-красное и злое. Там красиво.
— Вы не хотите туда вернуться? — запинаясь, спросила она.
Он усмехнулся.
— Нет. Это проклятая золотая страна. Иногда мне жутко было глядеть на нее. Но нас была большая партия людей, а ведь эти гамбучино путешествовали поодиночке. Они знали эту страну раньше, чем кто-нибудь о ней услыхал. У них был какой-то дар разыскивать золото, и на них тоже напала золотая лихорадка, но золото им как будто не очень было нужно. Бывало, найдут богатое местечко, а потом поворачиваются к нему спиной. Или покопают немножко, выкопают ровно столько, сколько требуется на попойку, и уходят, чтобы искать в другом месте. Они никогда надолго не оставались там, где были дома. Ни жены, ни детей, ни приятелей у них не было. Нельзя подружиться с гамбучино, слишком они беспокойные люди: сегодня здесь, а завтра уходят бог знает куда. О своих находках они никому не рассказывают, и не было еще ни одного богатого гамбучино. Не золото им было нужно, — им хотелось только бродить и разыскивать его в этой каменистой стране: она околдовала их и не давала покоя. И не родилась еще такая женщина, которая удержала бы гамбучино дольше, чем на неделю. Вот что говорится в песне: одна красивая девушка старалась удержать своего возлюбленного гамбучино, чтобы он приносил ей много золота. Не тут-то было! Он ушел, и больше она никогда его не видала.
