Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Вдруг в один момент все в старостате словно ожило. Я слышал звуки открываемых и закрываемых дверей, чьи-то шаги и приглушенные голоса. Я не мог понять, откуда вдруг взялась эта деловитая суета? Однако именно непонятное понять всегда легче всего. Внутренний голос предостерегал меня: «Это по твою душу! Глупый Петер проговорился, и поляки покушаются на твою жизнь, так спасайся, пока не поздно!» Меня прошиб холодный пот. Повсюду мерещились мне кровожадные поляки, договаривающиеся о том, каким способом меня умертвить. Я слышал шаги все ближе и ближе. Они уже звучали в передней, которая вела к моей комнате. До меня доносился их приглушенный шепот. Я вскочил, запер дверь — и вслед за тем тут же кто-то попытался открыть ее снаружи. Я почти не дышал, боясь выдать себя. По шепоту я понял, что это были поляки. К несчастью, сразу же после назначения меня комиссаром юстиции я выучил столько польских слов, что мог приблизительно разобрать, что речь шла о крови, смерти и пруссаках. Мои колени дрожали, а со лба градом струился холодный пот. Снаружи еще раз попытались открыть дверь моей комнаты, но там, казалось, боялись производить лишний шум. Я слышал, как люди опять ушли или, точнее, украдкой выскользнули.

Не знаю, покушались ли поляки на мою жизнь или только на мой кошелек, хотели ли они совершить свое нападение без лишнего шума или повторить попытку другим способом — я решил сразу же погасить свет, чтобы они не смогли его увидеть с улицы и таким образом обнаружить меня. Кто стал бы ручаться за то, что один из этих типов, заметив меня, не выстрелил бы в окно?

Человек не дружен с ночью, поэтому люди от рождения — враги темноты, и даже дети, никогда не слышавшие о явлениях духов и привидениях, боятся в темноте чего-то им не известного. Но как только я освоился в темноте, в одиночку ожидая дальнейших событий этой ночи, мое испуганное воображение стало рисовать мне самые жуткие продолжения. Враг или опасность вообще, которую ты видишь, и наполовину не так ужасна, как та, перед которой ты слеп. Напрасно я пытался как-то рассеяться, напрасно заставил себя лечь в постель и ожидать прихода сна. Я не мог оставаться долго на одном месте. Кровать отвратительно пахла могильной затхлостью, а когда я сидел в комнате, меня то и дело пугало какое-то похрустывание, исходившее, казалось, от не видимого мною живого существа. Чаще всего мне рисовалась фигура убитого верховного сборщика налогов. Его холодные, застывшие черты лица вставали передо мной с такой ужасающей четкостью, что я в конце Концов отдал бы все мое движимое имущество за то, чтобы оказаться на свежем воздухе или в компании хороших и благожелательно настроенных людей.

Размеренно и гулко пробило полночь. Каждый удар башенных часов буквально потрясал меня до глубины души. Я, правда, обзывал себя и суеверным глупцом и трусливым зайцем, но, оказалось, что даже эти оскорбления никак не способствовали моему исправлению. В конце концов — то ли из отчаяния, то ли из героизма, — как угодно, поскольку это мучительное состояние я уже не мог долее переносить, — я вскочил со своего ложа, на ощупь добрался в темноте до двери, отпер ее и решился — хотя бы это стоило мне жизни — выбраться на свежий воздух.

Но как только дверь открылась — Господи, какое зрелище предстало моим глазам! Я в испуге отшатнулся назад, потому что такого часового встретить здесь я не ожидал никак.

При тусклом свете старой лампы, которая стояла на краю стола, в центре прихожей увидел я в гробу убитого верховного сборщика налогов, которого я накануне вечером видел наверху, но на сей раз еще и с четкими черными следами крови на рубашке, которые прошлый раз были прикрыты саваном. Я попытался взять себя в руки и убедить себя в том, что это всего лишь плод моей фантазии. Я подошел ближе, но как только наткнулся ногой на гроб, так что он глухо загремел и мне показалось, будто труп зашевелился и пытается открыть глаза, я почти лишился чувств. В ужасе метнулся я в свою комнату и навзничь упал на кровать.

Тем временем из гроба доносилась громкая возня. Я, кажется, почти поверил в то, что сборщик налогов воскрес, потому что так возятся обычно пробуждающиеся от тяжелого сна. Далее послышались глухие стоны. Вскоре я увидел за моей дверью в темноте фигуру убитого, который, держась за дверной косяк, не то медленно покачивался, не то, шатаясь, входил в мою комнату. Впрочем, вскоре он исчез в темноте. Хоть я в своем неверии и попытался еще раз усомниться в увиденном и услышанном мною, но призрак, или мертвец, или оживший труп развеял мои сомнения достаточно жутким образом: всей свинцовой тяжестью своего тела он повалился на мою кровать — точнее, на меня самого, холодной спиной упав на мое лицо, так что мне почти нечем было дышать.

Я и сейчас еще не могу понять, как я остался жив, потому что мой ужас можно было назвать, по меньшей мере, смертельным. Я, должно быть лежал в глубоком обмороке, поскольку когда я, находясь под этим жутким грузом, услышал колокольный звон и решил, что уже час ночи — долгожданный конец часа духов и момент моего спасения, — то было уже два часа.

Без труда можно представить себе весь ужас моего положения. Вокруг меня — запах тления, на мне — вдруг задышавший, подогретый труп, хрипевший, словно перед вторичной смертью; сам же я лежал наполовину окоченевший — то ли от страха и пережитого обморока, то ли под тяжестью трупа весом в добрый центнер. Все муки дантовского ада — пустяки по сравнению с ситуацией, подобной моей. У меня не нашлось сил выкарабкаться из-под разлагающейся плоти, желавшей умереть на мне вторично; да если бы их и хватило, мне недоставало для этого мужества, поскольку я отчетливо ощущал, что несчастный, который после первой большой потери крови, вероятно, потерял сознание, был принят за мертвого и с польской бесцеремонностью брошен в гроб; только теперь он, видно, по-настоящему боролся со смертью. Он, казалось, был не в состоянии прийти в себя или окончательно умереть. И я не в силах был препятствовать всему происходившему на мне самом, словно мне суждено было стать последней подушкой для сборщика налогов.

Вряд ли я не поддался бы искушению посчитать все случившееся со мной со дня моего прибытия в Бжзвезмчисль кошмарным сном, если бы не осознавал с предельной ясностью и во всех деталях всю бедственность моего положения. И все-таки мне бы удалось в итоге поверить в то, что вся эта жуткая ночь с ее привидениями есть сон, и не более, чем сон, если бы не новое событие, которое еще более ощутимо, чем все предшествовавшее, убедило меня в реальности происходившего здесь.

Стало уже совсем светло; я, правда, не мог этого видеть, так как умирающий друг крепко закрыл мои глаза своими лопатками, но я мог догадаться об этом по шуму шагов пешеходов и колясок на улице. Вдруг я услышал человеческие шаги и голоса в комнате. Я не понимал, о чем говорили, так как говорили по-польски, однако сообразил, что там что-то делают с гробом.

«Безусловно, — подумал я, — они станут искать покойного и спасут меня». Так и произошло, но совершенно неожиданным для меня образом.

Один из участников поисков стал так немилосердно дубасить гибкой бамбуковой палкой усопшего или умиравшего, что тот вдруг вскочил и встал на ноги перед кроватью. Но и на мою скромную особу выпало такое обилие ударов этой же палкой, что, не выдержав, я громко завопил и вытянулся по струнке в затылок мертвому. Поистине, эта старопольская или же ново-восточнопрусская метода оказалась надежной — тут уж ничего не скажешь, так как опыт, пусть даже такой горький, красноречиво свидетельствовал о том, что жизнь оказывалась предпочтительнее смерти.

Когда же при свете дня я внимательно огляделся по сторонам, то обнаружил, что комната тем временем заполнилась людьми — в основном, поляками. Удары раздавал комиссар полиции, на которого была возложена обязанность проследить за погребением чужака. Верховный сборщик налогов лежал по-прежнему мертвый в гробу, причем в прихожей, куда его поставили пьяные поляки, так как им было велено снести гроб в комнатку привратника. Они же предпочли ей мою прихожую, а охранять покойника оставили одного из своих нализавшихся собутыльников, который, вероятно, заснул и, разбуженный ночью моим шумом, направился, словно ведомый каким-то инстинктом, к моей кровати, где и проспал до утра.

Меня так потрясла эта безбожная история, что я свалился в приступе изнурительной лихорадки, и на протяжении семи недель подряд мне снилась история этой единственной жуткой ночи. Еще и теперь — спасибо польскому восстанию за то, что я уже не комиссар юстиции Бжзвезмчисли! — я не могу вспоминать о нововосточнопрусской авантюре без дрожи. Однако охотно рассказываю ее: кого-то она развлечет, а для кого-то пусть станет уроком. Не следует бояться того, во что сам в то же время не веришь.