Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
В душе, он мучительно колебался. — Пинчио, вилла Медичи, в февральский день, с нею! — Но не мог отказаться от приглашения, его мучило любопытство встретить Елену после вчерашней сцены, потому что, хотя он и заходил к Анджельери, она не приезжала. С расстроенным видом, сказал:
— Какая незадача! Через четверть часа, я должен быть на одном завтраке. Принял приглашение еще на прошлой неделе. Но если б я знал, я бы освободился от чего угодно. Какая незадача!
— Ступайте, не теряйте времени. Вы заставите ждать…
Он взглянул на часы.
— Могу вас проводить еще немного.
— Мама, — попросила Дельфина, — поднимемся по лестнице. Я поднималась вчера с Дороси. Если б ты видела!
Так как они были близ Бабуино, то повернули и направились через площадь. Какой-то мальчик упорно предлагал им большую ветку миндаля, Андреа купил ее и подарил Дельфине. Из гостиницы выходили белокурые дамы с красными книжками Бедекера в руках, дорогу пересекали тяжелые возы, запряженные парой, с металлическим блеском сбруи старинной ковки, продавцы цветами, наперебой, громко крича, совали иностранкам полные корзины.
— Дайте мне слово, — сказал Андреа Донне Марии, ставя ногу на первую ступень, — дайте мне слово, что не будете входить в виллу Медичи без меня. Сегодня откажитесь, прошу вас.
Печальная мысль, по-видимому, занимала ее. Сказала:
— Отказываюсь.
— Благодарю вас.
Перед ними торжественно поднималась лестница, из раскаленного камня струилась тончайшая теплота, и камень был цвета старинного серебра, похожего на цвет фонтанов в Скифанойе. Дельфина бежала впереди, с цветущей веткой, и, от бега, несколько нежных, розовых лепестков улетело, как бабочки.
Острое раскаяние кольнуло сердце юноши. Ему представилась вся отрада сентиментальной прогулки по медицейским тропинкам, под безмолвными пальмами, в этот первый час после полудня.
— Вы к кому идете? — немного помолчав, спросила Донна Мария.
— К старой княгине Альберони, — ответил Андреа. — Католическое общество.
Солгал еще раз, так как инстинкт подсказывал ему, что имя Ферентино могло вызвать у Донны Марии какое-нибудь подозрение.
— Ну, прощайте, — прибавила она, протягивая руку.
— Нет, пройду до площади. Там ждет меня моя карета. Смотрите: вот мой дом.
И указал ей на дворец Цуккари, убежище, залитое солнцем, производившее впечатление потемневшей и пожелтевшей от времени теплицы. Донна Мария посмотрела.
— И раз вы знаете его, не зайдете ли разок… мысленно?
— Мысленно — всегда.
— Ранее субботы вечером не увижу вас?
— Вряд ли.
Раскланялись. Она с Дельфиной направилась по усаженной деревьями аллее. Он же сел в карету и удалился по Григорианской улице.
Явился к Ферентино с незначительным опозданием. Извинился. Елена с мужем была там.
Завтракали в веселой зале с гобеленами фабрики Барберини, представляющими Кукольное шествие в стиле Лоара. В атмосфере этого грубоватого XVI века начал искриться и трещать поразительный огонь злословия. Все три дамы были в веселом и бойком настроении. Барбарелла Вити смеялась своим мужским смехом, закидывая свою юношескую голову несколько назад, и ее черные глаза слишком часто встречались и сливались с зелеными глазами княгини. Елена острила с чрезвычайным оживлением, и казалась Андреа такой далекой, такой чужой, такой беззаботной, что он почти подумал: «Но вчерашнее — только сон?» Людовико Барбаризи и князь Ферентино не отставали от дам. Маркиз Маунт-Эджкемб взял на себя труд надоедать своему молодому другу, осведомляясь у него о предстоящих аукционах и рассказывая ему о романе Апулея «Метаморфозы», который он купил за несколько дней до этого — за тысячу пятьсот лир: Рим, 1469, in folio. Время от времени он останавливался и следил за движениями Барбареллы, и в его глазах зажигался огонь безумия, а по его ненавистным рукам пробегала странная дрожь.
Озлобление, досада, нетерпение Андреа доходили до того, что ему не удавалось скрыть их.
— Уджента, вы не в духе? — спросила Ферентино.
— Отчасти. Заболела Мичинг Маллечо.
И тогда Барбаризи стал надоедать ему рядом вопросов о болезни лошади. А Маунт-Эджкемб опять принялся за свои «Метаморфозы». А Ферентино, смеясь, сказала:
— Знаешь, Людовико, вчера, на музыкальном вечере, мы застали его за флиртом с незнакомой дамой.
— Да, — заметила Елена.
— Незнакомой? — воскликнул Людовико.
— Да, но ты может быть поделишься с нами сведениями. Жена нового министра Гватемалы.
— Ах да, понимаю.
— Ну и что же?
— Пока я знаю только министра. Играет все ночи напролет в клубе.
— Скажите, Уджента: она уже представлялась королеве?
— Не знаю, княгиня, — с некоторым нетерпением в голосе ответил Андреа.
Эта болтовня становилась ему невыносимой, а веселость Елены причиняла ему ужасную пытку, соседство же мужа было ему противно, как никогда. Но более, чем на них, он сердился на самого себя. В глубине его озлобления таилось чувство раскаяния по поводу только что отвергнутого счастья. Обманутое и оскорбленное жестоким поведением Елены, сердце его с острым покаянием обращалось к другой, и он видел ее, задумчивую, в пустынной аллее, прекрасную и благородную, как никогда.
Княгиня встала, все встали, и перешли в соседнюю залу. Барбарелла бросилась открывать рояль, исчезавший под широким, из красного бархата, чехлом, расшитым тусклым золотом, и начала наигрывать Тарантеллу Визе, посвященную Кристине Нильсон. Наклонившись над нею, Елена и Ева читали ноты. Людовико стоял за ними и курил папиросу. Князь исчез.
Лорд же Хисфилд не отпускал Андреа. Увел его и стал рассказывать ему о каких-то урбинских эротических чашках, купленных им на аукционе кавалера Давилы, и этот резкий голос, с этим его приторным вопросительным оттенком, эти жесты, когда он показывал размеры чашек, и этот, то мертвый, то пронзительный взгляд из-под огромного выпуклого лба, — словом, вся эта омерзительная внешность была для Андреа, как пытка, столь жестокая, что он сжимал зубы, содрогаясь, как человек под ножом хирурга.
Теперь у него было одно желание: уйти. Он решил бежать на Пинчио, надеялся застать там Донну Марию, увести ее на виллу Медичи. Было, пожалуй, около двух часов. Он видел озаренный солнцем в лазурном небе карниз противоположного дома. Обернувшись, увидел у рояля группу дам в красном отблеске падавших на чехол лучей. К отблеску примешивался легкий дым папирос, а болтовня и смех сливались с отдельными аккордами, которые подбирала своими пальцами Барбарелла. Людовико что-то шептал на ухо своей кузине, и кузина, должно быть, передала это подругам, потому что снова раздался ясный и сверкающий хохот, как звук рассыпавшегося по серебряному подносу ожерелья. И Барбарелла, вполголоса, стала снова напевать песенку Бизе.
— Траляля… Бабочка исчезла… Траляля…
Андреа ожидал удобного мгновения, чтобы прервать разговор Маунт-Эджкемба и проститься. Но коллекционер то и дело произносил, без перерывов и промежутков, периоды. Короткое молчание спасло бы мученика, но оно все еще не наступало, и волнение росло с каждым мгновением.
Да! Бабочка исчезла!.. Да! Ах! ах! ах! ах! ах!..
Андреа взглянул на часы.
— Уже два! Простите маркиз. Мне пора.
И, подойдя к группе, сказал:
— Простите, княгиня. В два у меня в конюшне встреча с ветеринарами.
Очень поспешно простился. Елена подала ему кончики пальцев. Барбарелла дала ему плод в сахаре, прибавив:
— Отнесите от меня бедной Мичинг.
Людовико хотел пойти вместе с ним.
— Нет, останься.
Поклонился и вышел. Стремглав, спустился по лестнице. Вскочил в карету, крикнув кучеру:
— Галопом, на Пинчио!
Им овладело безумное желание найти Марию Феррес, вернуть счастье, от которого он недавно отказался. Крупная рысь его лошадей показалась ему недостаточно быстрой. Он напряженно всматривался вдаль: не видно ли наконец Троицы, усаженной деревьями дороги, решетки.
Карета проехала за решетку. Приказал кучеру умерить рысь и объехать все аллеи. Сердце у него замирало всякий раз, когда появлялась издали, между деревьями, женская фигура: но тщетно. На площадке он вышел из кареты, пошел маленькими, закрытыми для экипажей, дорожками, осматривая каждый утолок: тщетно. Сидевшие на скамейках, из любопытства, провожали его глазами, так как его беспокойство было заметно.
Так как вилла Боргезе была открыта, Пинчио тихо отдыхал под этой томной улыбкой февраля. Редкие кареты и редкие пешеходы нарушали мир холма. Еще обнаженные, беловатые, иногда слегка синеватые, деревья вздымали свои ветки к нежному небу, усеянному весьма редкой паутиной, которую ветер отрывал и развевал своим дуновением. Пинии, кипарисы и другие вечно зеленые растения приобретали оттенок общей бледности, обесцвечивались, сливались с общим однообразием. Различие стволов, узорное сплетение веток придавали большую торжественность однообразию статуй.
