Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 1. Ким: Роман. Три солдата: Рассказы
Они выдали ему свидетельство, восхваляя его вежливость, замечательное искусство как проводника, описывая оказанную им помощь. Он засунул свидетельство за пояс и зарыдал от волнения: ведь они перенесли вместе столько опасностей. В полдень он провел их по забитой толпой улице до Союзного банка в Симле, где они хотели удостоверить свои личности. Оттуда он исчез, как предрассветное облако на Джакко.
Вот он, слишком похудевший, чтобы потеть, слишком спешащий, чтобы расхваливать лекарства в своем обитом медью ящичке, подымается по склону Шемлега, чувствуя себя достигшим совершенства. Понаблюдайте за ним, когда он, откинув свои восточные привычки, курит в полдень, лежа на койке, а женщина в усеянной бирюзой повязке указывает ему в юго-восточном направлении на другую сторону луга, поросшего высохшей травой. «Носилки, — говорит она, — путешествуют не так быстро, как отдельные люди, но его птицы должны уже быть на равнине. Святой человек не хотел оставаться, хотя юноша уговаривал его». Бенгалец громко стонет, опоясывает свои толстые бедра и снова пускается в путь. Он не хочет путешествовать во тьме, но его дневные переходы, ни один из которых не считается стоящим того, чтобы занести его в книгу, удивили бы людей, насмехающихся над его расой. Добросердечные крестьяне, припоминая продавца снадобий, проходившего два месяца тому назад, дают ему убежище от злых лесных духов. Он видит во сне бенгальских богов, книги, употребляющиеся в университете, и Королевское лондонское общество в Англии. На следующее утро качающийся сине-белый зонтик отправляется в дальнейший путь.
На рубеже Дуна, оставив далеко за собой Муссури, около равнины, расстилающейся в золотой пыли, отдыхают усталые носильщики. В носилках — как известно всем жителям гор — лежит больной лама, ищущий Реку, которая должна исцелить его. Поселения чуть не подрались из-за чести нести эти носилки, потому что лама давал несущим благословения, а его ученик — хорошие деньги — ровно треть платы сахибов. Носилки прошли целых двенадцать миль в день, что показывали грязные, истертые жерди, и дорогами, по которым редко проходят сахибы. Они шли через проход Ниланг в бурю, когда снег, наносимый метелью, наполнял каждую складку одежды бесчувственного ламы; среди мрачных вершин Раиенга, где сквозь туман до них доносился голос диких коз; покачиваясь, с усилиями пробирались они внизу по глинистой почве; с трудом удерживаемые между плечом и сжатыми челюстями они огибали ужасные утесы на дороге, проложенной под Багартати; раскачивались с треском при уверенных, быстрых шагах на спуске в Долину Вод, шли вдоль ровной, полной испарений поверхности этой закрытой долины; подымались и опускались, встречая буйные порывы ветра, дующего с Кедарпата; останавливались среди дня во мраке ласковых дубовых лесов; проходили из поселения в поселение в предрассветном холоде, когда даже набожным людям можно простить, что они бранят нетерпеливых святых людей, и при свете факелов, когда наименее боязливые думают о привидениях. Теперь дули достигли конца своего пути. Горцы обливаются потом при умеренной жаре на нижних Севаликских холмах и собираются вокруг жрецов, чтобы получить благословение и плату.
— За вами заслуга, — говорит лама. — Большая, чем вы думаете. И вы вернетесь в горы, — со вздохом прибавляет он.
— Конечно. Как можно скорее в высокие горы.
Носильщик потирает плечо, выпивает воду, выплевывает ее и поправляет свои травяные сандалии. Ким, с худым, утомленным лицом, вынимает из-за пояса маленькие серебряные монеты, подымает мешок с пищей, запихивает пакет в клеенке — это священные для него писания — за пазуху и помогает ламе подняться. Выражение покоя снова появилось в глазах старика, и он не думает уже, что горы обрушатся на него и задавят его, как думал в ту ужасную ночь, когда был остановлен разлившейся рекой.
Носильщики поднимают дули и исчезают за кустами.
Лама поднимает руку в сторону Гималаев.
— Не среди вас, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего Господа! И никогда уже мне не дышать вашим воздухом!
— Но ты в десять раз сильнее на здешнем хорошем воздухе, — сказал Ким, усталой душе которого были приятны плодородные, приветливые равнины. — Здесь или где-нибудь вблизи упала Стрела, да. Мы пойдем очень тихо, мили три в день, потому что поиски наши увенчаются успехом. Но мешок тяжел.
— Да, наши поиски увенчаются успехом. Я избег великого искушения.
Теперь они делали не более двух миль в день, и вся тяжесть перехода лежала на Киме — тяжесть старика, тяжесть мешка с пищей, со спрятанными в нем книгами, тяжесть лежавших у сердца документов, а также и всех подробностей ежедневной обыденной жизни. Он просил милостыню на заре, раскладывал одеяла, чтобы лама мог погрузиться в размышления, держал на коленях его усталую голову в полуденный зной, отгоняя мух, пока не начинала болеть рука, вечером снова просил милостыню и растирал ноги ламы, который вознаграждал его обещанием Освобождения сегодня, завтра или, самое позднее, послезавтра.
— Никогда не бывало такого челы. Временами на меня находит сомнение, лучше ли ухаживал знанда за нашим Господом. А ведь ты сахиб. Когда я был еще силен — давно это было, — я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Как странно!
— Ты говорил, что нет ни черного, ни белого. Зачем ты мучишь меня этим разговором, Служитель Божий? Дай мне потереть тебе другую ногу. Это сердит меня. Я не сахиб. Я твой чела, и голова тяжела теперь у меня на плечах.
— Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда ты и я, на отдаленном берегу реки оглянемся на наши прежние жизни, как в горах мы смотрели назад на пройденное нами за день пространство. Может быть, и я был некогда сахибом.
— Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь в этом.
— Я уверен, что хранитель изображений в Доме Чудес был в своей прежней жизни очень мудрым настоятелем монастыря. Но даже его очки не могут заставить меня видеть. Когда я хочу смотреть пристально, падают какие-то тени. Ничего — нам знакомы все штуки этого бедного скелета — тень, сменяемая другой тенью. Я связан иллюзией Времени и Пространства. Сколько мы прошли сегодня телесно?
— Может быть, половину коса. Три четверти мили. И переход был утомительный.
— Половину коса! А духом я прошел десять тысяч тысяч. Как все мы окутаны и связаны в этих бессмысленных вещах! — Он взглянул на свою худую, с синими жилками руку, для которой так тяжелы стали четки. — Чела, у тебя никогда не бывает желания покинуть меня?
Ким подумал о пакете в клеенке и о книгах в мешке с провизией. Если бы только какое-нибудь доверенное лицо могло передать их, в настоящее время ему было бы все равно, как ни разыграется Большая Игра. Он устал, голова у него была горяча, а выходивший точно из желудка кашель мучил его.
— Нет, — почти сурово проговорил он. — Я не собака или змея, чтобы кусать тех, кого научился любить.
— Ты слишком нежен со мной.
— И это неверно. Я поступил в одном деле, не посоветовавшись с тобой. Я дал знать женщине в Кулу через ту женщину, которая дала нам сегодня утром козьего молока, что ты несколько слаб и нуждаешься в носилках. Я мысленно упрекаю себя, что не сделал этого, когда мы пришли в Дуй. Мы останемся здесь, пока не принесут носилок.
— Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но несколько болтлива.
— Она не станет утомлять тебя. Я позаботился и об этом. Служитель Божий, на сердце у меня очень тяжело от того, что я часто небрежно относился к тебе. — Истерическое рыдание вырвалось из его горла. — Я уводил тебя слишком далеко; я не всегда доставал тебе хорошую пищу; я не обращал внимания на жару; я разговаривал с прохожими в дороге и оставлял тебя одного… Я… я… Но я люблю тебя… и все это слишком поздно… Я был ребенок. О, зачем я не был взрослым!
Изнуренный напряжением, усталостью и несвойственной его возрасту душевной тяжестью Ким упал к ногам ламы и разрыдался.
— К чему это все? — кротко сказал старик. — Ты никогда ни на шаг не уклонялся с Пути Послушания. Небрежно относился ко мне? Дитя, я жил твоей силой, как старое дерево живет, опираясь о твердую стену. День за днем, с той поры, что мы начали спускаться с Шемлега, я отнимал у тебя силу. Поэтому ты ослабел не из-за своих грехов. Теперь говорит плоть — глупая, бессмысленная плоть. Не уверенная душа. Успокойся! Узнай по крайней мере дьяволов, с которыми ты борешься. Они землерожденные — дети иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу за то, что приютит нас, и в особенности за то, что будет ухаживать за мной. Ты будешь свободен, пока к тебе не вернутся силы. Я забыл о глупой плоти. Если кто-либо заслуживает порицания, я должен вынести его. Но мы слишком приблизились к вратам Освобождения, чтобы порицание могло угнетать нас. Я мог бы похвалить тебя, но для чего? Скоро, очень скоро, мы ни в чем не будем нуждаться.
