Алексей Толстой - Восемнадцатый год
– Где мое письмо?
Доктор, пытавшийся открыть серебряный портсигар, издал шипение сквозь зубы, ухватил наконец папироску и мял ее в толстых, все еще дрожащих пальцах.
– Там… Черт его знает… В кабинете, на ковре.
Даша ушла, сейчас же вернулась с письмом и опять остановилась перед Дмитрием Степановичем. Он закуривал, – огонек плясал около кончика папироски.
– Я исполнил мой долг, – сказал он, бросая спичку на пол. (Даша молчала.) Милая моя, он большевик, мало того – контрразведчик… Гражданская война, знаешь, не шуточки, тут приходится жертвовать всем… На то мы и облечены властью, народ никогда не прощает слабостей. (Даша не спеша, будто в задумчивости, начала разрывать письмо на мелкие кусочки.) Является – ясно как божий день – выведать у меня, что ему нужно, и при удобном случае меня же укокошить… Видела, как он вооружен? С бомбой. В девятьсот шестом году, на углу Москательной, у меня на глазах разорвало бомбой губернатора Блока… Посмотрела бы ты, что от него осталось, – туловище и кусок бороды. – У доктора опять затряслись руки, он швырнул незакурившуюся папироску, взял новую. – Я всегда не любил твоего Телегина, очень хорошо сделала, что с ним порвала… (Даша и на это смолчала.) И начал-то с примитивнейшей хитрости, – видишь ли, заинтересовался, где ты…
– Если Говядин его схватит…
– Никакого сомнения, у Говядина превосходная агентура… Знаешь, ты с Говядиным слишком уж резко обошлась… Говядин крупный человек… Его и чехи очень ценят, и в штабе… Время такое – мы должны жертвовать личным… для блага страны, – вспомни классические примеры… Ты ведь моя дочь; правда, голова у тебя хотя и с фантазиями, – он засмеялся, закашлялся, – но неглупая голова…
– Если Говядин схватит его, – сказала Даша хрипло, – ты сделаешь все, чтобы спасти Ивана Ильича.
Доктор быстро взглянул на дочь, засопел. Она сжимала в кулачке клочки письма.
– Ты ведь сделаешь это, папа!
– Нет! – крикнул доктор, ударяя ладонью по столу. – Нет! Глупости! Желая тебе же добра… Нет!
– Тебе будет трудно, но ты сделаешь, папа.
– Ты девчонка, ты просто – дура! – заорал доктор. – Телегин негодяй и преступник, военным судом он будет расстрелян.
Даша подняла голову, серые глаза ее разгорелись так нестерпимо, что доктор, сопнув, занавесился бровями. Она подняла, как бы грозя, кулачок со стиснутыми в нем бумажками.
– Если все большевики такие, как Телегин, – сказала она, – стало быть, большевики правы.
– Дура!.. Дура!.. – Доктор вскочил, затопал, багровый, трясущийся. – Большевиков твоих вместе с Телегиным надо вешать! На всех телеграфных столбах… Кожу драть заживо!
Но у Даши характер был, пожалуй, покруче, чем у Дмитрия Степановича, – она только побледнела, подошла вплотную, не сводя с него нестерпимых глаз.
– Мерзавец, – сказала она, – что ты беснуешься? Ты мне не отец, сумасшедший, растленный тип!
И она швырнула в лицо ему обрывки письма…
Этой же ночью на рассвете доктора подняли к телефону. Грубоватый, спокойный голос проговорил в трубку:
– Довожу до сведения, что близ Самолетской пристани, за мучным лабазом, только что обнаружили два трупа – помощника начальника контрразведки Говядина и одного из его агентов…
Трубку повесили. Дмитрий Степанович разинул рот, захватывая воздух, и повалился тут же около телефона в сильнейшем сердечном припадке.
11
Армия Сорокина, разбив лучшие в Добрармии войска Дроздовского и Казановича, изменила первоначальному плану ухода за Кубань и вместо этого, повернувшись под Кореновской на север, начала наступление на станцию Тихорецкую, где находился штаб Деникина.
Десять дней уже длилась беспощадная битва. Одушевленные первыми успехами, сорокинцы сметали все заслоны перед Тихорецкой. Казалось, теперь ничто не могло остановить их стремительного движения. Деникин спешно стягивал разбросанные по Кубани силы. Ожесточение было так велико, что каждая стычка кончалась ударом в штыки.
Но с той же стремительностью в сорокинской армии шло и разложение. Обострялась вражда между кубанскими полками и украинскими. Украинцы и старые фронтовики по пути наступления опустошали кубанские станицы, не разбирая, за белых они стоят или за красных.
Все понятия путались. Станичники с ужасом видели, как из-за края степи в тучах пыли надвигаются полчища. Деникин по крайней мере платил за фураж, а эти сорокинцы – одно – горячи были на руку. И вот молодой садился на коня и уходил к Деникину, старый с бабами, детьми и скотом – бежал в овраги. Целые станицы поднимались против армии Сорокина.
Кубанские полки кричали: «Нас на убой посылают, а иногородние нашу землю грабят!» Начальник штаба армии Беляков отчаянно крутился в водовороте событий, он только схватывался за голову: цела ли она еще на плечах. Еще бы! Стратегия летела к черту. Вся тактика была – в острие штыка да в революционной ярости. Дисциплину заменяло неотвратимое, стремительное движение всех войсковых масс. На главнокомандующего Сорокина страшно было и смотреть: эти дни он питался спиртом и кокаином, – глаза его воспалились, лицо почернело, он сорвал голос и, как обезумевший, пер вперед на плечах армии..
Случилось неминуемое. Добровольческая армия, прокаленная насквозь железной дисциплиной, поражаемая и отступающая, но, как механизм, послушная воле единого командования, снова и снова переходила в контратаки, зацеплялась за каждую удобную складку земли, холодно и умело выбирала слабые места противника. И вот, двадцать пятого июля под Выселками, в 50 верстах от Тихорецкой, разыгрался последний, десятый день битвы.
Позиции войск Дроздовского и Казановича были даже хуже, чем в предыдущие дни. Здесь красным удалось зайти в тыл, и добровольцы попадали почти в такой же мешок, как большевики под Белой Глиной. Но сорокинская армия была уже не та, что девять дней тому назад. Страстное напряжение падало, упорство противника вселяло недоверие, сомнение, отчаяние, – когда же конец, победа, отдых?
В четвертом часу дня сорокинцы бросились в атаку по всему фронту. Удар был жестокий. Кругом по всему горизонту ревели пушки. Густые цепи шли не ложась. Напряжение, нетерпение, ярость достигли высшего предела…
Так началась гибель армии Сорокина. Первая волна наступающих была расстреляна и уничтожена в штыковом бою. Следующие волны смешались под огнем среди трупов, раненых, падающих. И тогда случилось то, чего нельзя учесть, ни постигнуть, ни остановить, – все напряжение сразу сломилось. Больше не хватало сил, не хватало страсти.
Холодная воля противника продолжала наносить расчетливые удары, увеличивая смятение… С севера марковцы и конный полк, с юга конница Эрдели врезались в перемешавшиеся полки. Поползли режущие огнем броневики, задымились бронепоезда белых. Тогда началось отступление, бегство, бойня. К четырем часам вся степь в южном и западном направлениях была покрыта отступающей, уничтоженной как единая сила армией Сорокина.
Начштаба Беляков силой повалил главнокомандующего в автомобиль. Налитые кровью глаза Сорокина были выпучены, рот в пене, черной рукой он еще сжимал расстрелянный револьвер. Продырявленный пулями, измятый автомобиль бешено промчался по трупам и скрылся за холмами.
Главная часть разгромленной сорокинской армии уходила на Екатеринодар. Туда же начала отступать с Таманского полуострова западная группа красных войск, – так называемая Таманская армия, под командованием Кожуха. На ее пути кругом восставали станицы, и тысячи иногородних – со скарбом и скотом, – спасаясь от мести станичников, бежали под защиту таманцев. Дорогу преградила белая конница генерала Покровского. Таманцы в бешенстве разбили, рассеяли ее, но все равно двигаться дальше – на Екатеринодар – было уже невозможно, и Кожух повернул свою армию с обозами беженцев круто на юг, в пустынные и труднопроходимые горы, надеясь пробиться к Новороссийску, где стоял красный Черноморский флот.
* * *Деникина теперь ничто уже не могло остановить. Легко расчищая путь, он со всеми силами подошел к Екатеринодару, занятому остатками более уже не существующей северокавказской армии, и с налета взял его ожесточенным штурмом. Так закончился «ледяной поход», шесть месяцев тому назад начатый Корниловым с кучкой офицеров.
Екатеринодар стал белой столицей. Богатейшие области Черноморья спешно очищались ото всего, что бродило и бушевало. У генералов, еще недавно самолично искавших вшей в рубашке, возродились великодержавные традиции, старый императорский размах.
Прежний кустарный способ ведения войны путем добывания оружия и огневого снаряжения в бою или налетом у большевиков был, разумеется, неприменим для новых, обширных планов. Нужны были деньги, широкий приток оружия и снаряжения, постановка интендантской части для большой войны, мощные базы для наступления в глубь России.
