Константин Станюкович - Похождения одного матроса
Во всем Сан-Франциско только и говорили, что о Чайкине.
Он сделался героем дня.
Билль, Дунаев и Макдональд всю ночь продежурили по очереди у постели больного, но не тревожили его разговорами.
Сиделка воспрещала разговаривать с Чайкиным. Всю ночь он стонал и часто бредил.
Старый Билль, дежуривший у Чайкина с полуночи до шести часов утра, ушел от него мрачный. В полдень он должен был уезжать из Сан-Франциско и просил Макдональда прислать ему сказать о том, что скажут врачи.
И Макдональд написал ему, что врачи не особенно надеются на спасение Чайка, и от себя прибавил, что Чайк очень слаб, но в памяти, просил кланяться Старому Биллю и зовет Дуна. «Очевидно, — писал Макдональд, — бедному Чайку хочется видеть в последние часы своей жизни соотечественника, который напоминает ему о родине, вдали от которой Чайк погибает благодаря великому своему сердцу».
Получив эту записку, Билль объявил в конторе, что ему необходимо на полчаса отлучиться, и, наняв извозчичью коляску, полетел в госпиталь.
Дунаев был уже там и, сменивши Дэка, сидел у постели Чайкина, употребляя чрезвычайные усилия, чтобы не зареветь.
— Ну, как дела? — спросил Билль.
— Спит после перевязки.
Билль заглянул в обложенное ватой лицо Чайкина и увидал только страшно опухшие, без бровей и ресниц, закрытые глаза.
— Что говорят доктора? — спросил Билль, отходя с Дунаевым к окну.
— Резать сегодня будут ногу.
— Зачем?
— Надо, говорят, вырезать часть мяса, а то, если гнить начнет, беда… А ему и так плохо… Резать начнут того и гляди…
Дунаев не договорил и усиленно заморгал глазами.
— Если доктора хотят резать, значит надо резать! — прошептал Билль. — И вы не падайте духом, Дун, а то, глядя на ваше лицо, и Чайк упадет духом… Теперь он больной! — прибавил Билль, словно бы поясняя, почему Чайкин может упасть духом.
— Я постараюсь.
— Когда будут его резать?
— В три часа.
— Так вот что: получите три доллара и телеграфируйте мне после операции, что с Чайком, сегодня, завтра и послезавтра. — Билль объяснил, куда телеграфировать, и вслед за тем спросил: — Или вы уж уедете, Дун, с обозом?
— Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.
— А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?
— Пятьдесят долларов осталось.
— Возьмите у меня сотню.
— Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.
— Возьмите ради Чайка. Около него будьте… Не оставляйте его одного… Если он поправится, то не скоро…
И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.
— А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку! Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю — в Сакраменто, через две — на Соленое озеро, через три — в Денвер… Надеюсь, еще увидимся…
Билль подошел к постели больного.
Чайкин в эту минуту открыл глаза.
При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.
— Спасибо, Билль… навестили. Едете сегодня?
— Еду, Чайк.
— Счастливого пути…
— До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.
— Как бог даст.
— В вас духу, Чайк, много… Захотите — и поправитесь. И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.
Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой, вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.
— Добер Билль! — промолвил Чайкин.
— Добер. Он вчера ночью около тебя сидел… И все о тебе беспокоятся, даром что чужие… Сам губернатор был… И народ стоял… и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг… И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз… Только ее не допустили… И лейтенант Погожин был… И флаг-офицер от адмирала приезжал…
Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:
— А девочка жива?
— Живехонька, Вась.
— А ты, Дунаев, место нашел?..
— Нет. Через месяц выйдет! — нарочно из деликатности соврал Дунаев.
— Так ты мои деньги возьми.
— Не надо. Есть.
— И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?
— О чем?
— Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с «Проворного» исповедал и причастил как следовает.
— С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!
— Там видно будет. А просьбу исполни.
— Исполню. Консула попрошу.
— Спасибо… А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов…
— У тебя ведь пятьсот было…
— Я Абрамсону дал… Он ваксу продавать будет… ремесло свое бросит и дочь выправит… она больна… Так деньги возьми и на часть их похорони меня, а достальные дошли матери в деревню… Адрес при деньгах… Слышишь?
— Слышу… Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление…
— Сумления нет, Дунаев… А я на всякий случай…
Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.
— Больному вредно! — серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину, необыкновенно ловко и умело приподняла сильными руками подушку и голову Чайкина и стала его поить молоком.
Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.
— А на ваше имя получено много писем и телеграмм, Чайк: верно, высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я принесу их вам!.. — проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею известие порадует и подбодрит больного.
ГЛАВА VI
1
В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал Бороздин, только что перечитал вчерашние вечерние и сегодняшние утренние газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом и роскошном номере гостиницы, в то время как его флаг-офицер, молодой мичман, заваривал чай, привезенный с корвета адмиралом на берег вместе с самоваром.
— Читали газеты? — спросил адмирал мичмана.
— Нет еще, ваше превосходительство!
— Прочтите… Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, — его здесь, конечно, в Чайка перекрестили, — бежавшего в прошлом году с «Проворного».
— Мне уж рассказывал очевидец… Удивительный подвиг, ваше превосходительство.
— Какой очевидец?
— Лейтенант Погожин. Он был с пожарной командой при тушении пожара и узнал в этом смельчаке, бросившемся спасать ребенка, Чайкина… Он рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид матросик… Он и на «Проворном» был общий любимец, ваше превосходительство! Погожин говорил, что Чайкин был самый тихий, скромный и усердный матрос… Он только одного боялся…
— Чего?
— Линьков, ваше превосходительство… И когда его вместе со всеми фор-марсовыми за опоздание на три секунды перемены марселя старший офицер приказал наказать линьками, то он пришел в ужас… Погожин видел и слышал, как он шептал молитву… И он, Погожин, просил за него старшего офицера…
— И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!
— Точно так, ваше превосходительство!.. Чай готов…
Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил серьезным тоном:
— Счастие ваше, Аркашин, что вы служите в такие времена, когда линьки уничтожены. — И, помолчав, прибавил: — Как напьетесь чаю, немедленно съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин… И если что нужно ему… вот передайте деньги… сто долларов… старшему врачу или кому там… И если вас допустят к нему, скажите, что русский адмирал гордится подвигом русского матроса… И я сам его навещу, когда ему будет получше… Скажите ему, Аркашин…
— Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!
— Выпейте хоть стакан чаю! — проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь этой поспешности.
Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.
Через несколько минут постучали в двери.
— Войдите! — крикнул по-русски адмирал.
В комнату вошел капитан-лейтенант Изгоев, которого адмирал назначил командующим клипером «Проворный» и который был до того старшим офицером на «Илье Муромце», — довольно симпатичный на вид молодой еще человек, лет за тридцать, в черном элегантном сюртуке.
— Что скажете, Николай Николаевич? — ласково встретил его адмирал, протягивая руку и прося садиться.
— Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу моего матроса. Сам я не решаюсь.
— В чем дело?
— Матрос Кирюшкин, по словам офицеров, отличный марсовой и отчаянный пьяница…
— Знаю о нем, — перебил адмирал, — бывший старший офицер лично передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?
