Камиль Лемонье - Конец буржуа
«Не может быть ничего постыдного в материнстве… Как знать? Может быть, этому отверженному всеми ребенку суждено когда-нибудь вернуть былую силу нашему роду».
XXXIII
В половине сентября часть семьи собралась на торжественное открытие благотворительных учреждений, построенных Барбарой Рассанфосс. Старухе хотелось, чтобы в этот день с ней были все ее сыновья и внуки. Но и на этот раз распад, царивший в семье, помешал ее желанию осуществиться. Тщетно Лоранс умоляла приехать Сириль и Пьебефов. Невозможно было найти Ренье и Арнольда. Ни Эдокс, ни жена его не явились. Можно было подумать, что человеколюбивое дело, затеянное старухой, вообще ничего не значит для потомков обоих Жанов-Кретьенов.
А для добрых душ день этот был большим торжеством. Прежде всего духовенство обошло все здания и освятило их. Потом вся семья во главе с Барбарой прошла в убежище, устроенное для престарелых рабочих. Рабочих этих набралось около сотни. Это были настоящие развалины, седые старики, все в шрамах, изможденные непосильным, каторжным трудом в шахтах. Когда они пожимали большую желтую руку, которую протягивала им одному за другим эта служительница милосердия, на их темных лицах светилась благодарность, их одеревеневшие пальцы дрожали.
Потом они вошли в убежище для старух: собравшиеся там женщины, а их было тоже около сотни, окружили Барбару и благоговейно старались коснуться ее платья. На глазах у всех были слезы. В глубине дортуаров под пологами белели поставленные в ряд кровати. Взглядам вошедших предстала та же картина, которую они только что видели в комнатах мужчин, — то же измождение после тяжелой трудовой жизни, та же умиротворенная радость при мысли, что теперь они смогут спокойно ожидать смерти. Все принятые в это убежище для престарелых получили одежду и белье. Это было своего рода приданое перед обручением немощной старости с новой весною жизни. Новое белье, которое они надели на свои жалкие исхудалые тела, почерневшие от огня и солнца, пахло травой и мылом.
После этого все прошли в школу. Там было два класса, один — для взрослых, другой — для самых маленьких. По знаку Лоранс десять девочек, которых она старательно для этого подготовила, вышли вперед и прочитали приветственное слово. В руках они держали огромные букеты цветов, совершенно скрывавшие их лица. По окончании этой школы каждый ученик становился владельцем вклада в пятьсот франков; маленьких же, пока они учились, кормила и одевала школа. Бабка, прямая, высокая (она была на голову выше всех окружающих), шла впереди с серьезным лицом, коротко отвечала на приветствия, ласкала мимоходом детей, благословляла склоненные перед ней головы своей большой рукой точно так же, как она благословляла всегда сыновей и внуков.
Будучи человеком старого закала, она нашла в себе достаточно силы, чтобы справиться с волнением. Когда все вокруг плакали, ее глубоко запавшие глаза, которые видели на своем веку немало человеческого горя, оставались совершенно сухими: они были устремлены в грядущее. И только изредка по ее длинному восковому лицу пробегала какая-то легкая дрожь, образуя морщинки в углах рта. Она настояла на том, чтобы открытие ее благотворительных учреждений было обставлено совсем просто, чтобы не было ни официальных представителей, ни торжественных речей. Священник, освятив все три здания, нарек имена обоим убежищам и школе. Убежищу для стариков было присвоено имя Жана-Кретьена I, убежищу для старух — имя Марии-Жозефины. Школа была названа именем Жана-Кретьена V. В этих каменных зданиях как бы воскресали теперь их былые деяния, частицы их мужественного сердца. Как будто могильные плиты, укрывавшие их прах, источали из себя некую благодать, которая воплотилась теперь в этих каменных сводах, ставших прибежищем для их огромной семьи, для тех, кто спасся от катастрофы. Эти дышавшие покоем дортуары, эти высокие окна в просторных, залитых солнцем классах — все это Барбара посвящала их памяти, а сама старалась оставаться в тени, чтобы люди знали и помнили не о ней, а только о тех, кто положил начало славному роду Рассанфоссов.
Городок, словно по мановению волшебного жезла выросший из-под земли и спасший от гибели множество людей, возник в то самое время, когда стали разрушать трущобы Пьебефов. Рабаттю согласился принять участие в снесении зданий на половинных началах с Пьебефом. Это было последнее, чем они могли поживиться на человеческой смерти, в ожидании выкупа участка и строительства новых домов, которое должно было в пять раз умножить их состояние. В то время как праведное золото, заработанное потом и кровью нескольких поколений и за долгие годы скопленное старухой, решившей жить в бедности, врачевало человеческое горе, золото, нажитое злом, разорением и гибелью других, золото человекоубийц, черное, как тиф, который его породил, способствовало только гниению и распаду — уделу последних дней этих выродков буржуазии. А в это время целебный источник питал все новые и новые посевы живительной влагой. Древо жизни, пустившее глубокие корни в человеколюбивом сердце, простирало свои могучие ветви, чтобы дать приют бездомным и обездоленным. И здесь золото Рассанфоссов стало походить на мощную реку, струившую к морю свои полноводные потоки. А золото в руках ее детей и внуков напоминало собою бесплодные пустыри, стоячие болота, унылые песчаные края, подобные Кампине, где потерпело крах дело колонизации, затеянное Жаном-Элуа.
XXXIV
Однажды ночью у баронессы начался сильнейший приступ удушья. Ей показалось, что это конец, и, вся в поту от смертельного ужаса, она отправилась в комнату мужа, чтобы разбудить его. Свечи она с собой не взяла — Эдокс обычно зажигал у себя на ночь маленькую лампочку: это была японская безделушка, превращенная им в ночник. Но теперь и его, должно быть, погасили. Сара ощупью добралась до кровати и окликнула мужа. Гробовое молчание. Она потрогала одеяло — постель не была разобрана. А ведь Эдокс приходил пожелать ей спокойной ночи, и она слышала, как он потом прошел к себе.
Кровь в ней похолодела. Внезапно ее осенила страшная мысль — ей ясно представилось, что он наверху, у Даниэль. Растерявшись, она кинулась было назад, к двери, но заблудилась и несколько минут беспомощно металась в темноте, натыкаясь на мебель и не находя выхода. Наконец она увидела тоненькую полоску света, которая просачивалась со стороны лестницы и шла от лампы, горевшей внизу, в вестибюле. Цепляясь за перила, она с трудом поднялась на второй этаж. Дверь в переднюю была приоткрыта. Сара скинула туфли и босиком стала красться по ковру.
Сомнения не могло быть. Кто-то пробрался в комнату ее дочери и, чтобы не шуметь, оставил эту дверь неприкрытой. Баронесса уже ничего не понимала, мысли ее путались. Да и о чем тут было раздумывать, когда все совершенно ясно, когда внутренний голос подсказывал ей, что это так. Она приложила ухо к другой двери, которая вела в апартаменты Даниэль. Но в ушах у нее гудело, ей все время слышался оглушительный шум морского прибоя, набегающего на песчаный берег. Она вернулась на лестничную площадку и стала ждать, пока кровь немного отхлынет от головы.
Потом она снова подкралась к дверям, чтобы что-нибудь услышать, но кипение волн, поднимавшееся в ней изнутри, еще раз заглушило все таким же хриплым ревом — потоки крови снова ударили ей в голову. Она вся дрожала, ей казалось, что тысячи мелких льдинок колют ее голое тело, что этот холод забирается внутрь и несет с собою смерть. Да, он был там, он ушел от нее, чтобы забраться в спальню ее дочери! И, ни о чем не думая, она только повторяла: «Даниэль! Даниэль! Даниэль!»
Но вдруг это подозрение возмутило ее самое:
«Нет, это слишком подло. Я ошиблась. Он, должно быть, спит у себя в постели». Она спустилась вниз, взяла лампу и еще раз заглянула в спальню Эдокса: постель была пуста и даже не смята. Она повернулась и вдруг заметила рядом, на стуле, брошенную в беспорядке одежду — галстук, жилет, пиджак. Тогда ее охватило одно властное желание — она стала думать, как убить их обоих. Мысль эта ее сразу же успокоила.
«Нет, никакого оружия мне не надо, — подумала она, после того как обшарила столы и стены. — На это меня не хватит. Нужно что-то другое». Она взглянула на постель, и у нее тут же созрел новый план — пусть они умрут на костре, пусть пламя охватит их тела, пусть они сгорят там, на ложе страсти: спастись они не смогут, она запрет их на ключ. Она злорадно скрежетала зубами; «Да! Да! Поджечь их там, в постели, в постели, в постели!..» Взяв светильник, она снова бесшумно поднялась наверх, прошла переднюю, тихонько дотронулась до ручки двери. На какое-то мгновение она остановилась — ей показалось, что они разговаривают. Послышалось их прерывистое дыхание, смех, перемежающийся с поцелуями, замирающие от наслаждения вздохи. Нет, это ей только почудилось, за дверями все было тихо. Она начала дергать ручку, пробовала открыть дверь коленом; но оказалось, что дверь комнаты заперта изнутри на ключ. Ее охватила ярость. Она вцепилась обеими руками в ручку двери и стала трясти ее изо всех сил. Теперь она уже ясно слышала, как там начали испуганно перешептываться, как вскочили с постели, как нечаянно задели стул. Она закричала:
