Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге
— Глупости. Я счастлив уже оттого, что ты есть, — ответил он. — Мы с тобой долго не виделись, сначала у тебя был туберкулез легких, потом — туберкулез души, но сознание того, что ты есть на этом свете, всегда давало мне силы жить. Мне не нужно никакой другой благодарности, кроме возможности видеть тебя в добром здравии.
И еще добавил, улыбнувшись:
— Я старше тебя, а потому, скорее всего, уйду раньше. Если ты к тому моменту будешь жив, то о твоем будущем можно не беспокоиться. И если ты хочешь сделать что-нибудь для меня, если тебе хочется как-то выразить свою сыновнюю благодарность, то в тот момент, когда я закрою глаза, возьми меня за руку. Тогда я смогу спокойно отправиться в Царствие Небесное.
Отец погиб в аварии, и мне так и не удалось выполнить его просьбу, но когда конгресс в Лозанне закончится, я обязательно поеду в Церматт и своими глазами увижу место аварии…
Я думал об этом то ли во сне, то ли наяву, и вдруг чей-то голос позвал меня из темноты. Когда он произнес мое имя в третий раз, я приподнялся на постели. И услышал еле внятный шепот:
— Простите, вы не возьмете меня за руку? Я никак не могу уснуть.
Догадавшись, что это голос отца, я двинулся по направлению к нему. Голос раздавался с постели Куботы-сэнсэя, но спросонья я не различил его лица, увидел только лежащие поверх одеяла руки. Присев рядом с кроватью, я взял их в свои и легонько пожал.
— Прошу вас, я не могу заснуть, если кто-нибудь не возьмет меня за руку… — прозвучал тихий голос, но я не ответил, просто внушил себе, что держу за руку отца, и отдался приятным воспоминаниям. Мне казалось, что иначе это выглядит глупо. В результате мне удалось справиться с желанием немедленно вернуться в свою постель, и спустя некоторое время я услышал легкое похрапывание. Приподняв одеяло, я прикрыл им руки сэнсэя — похрапывание не прекратилось.
На ощупь добравшись до собственной кровати, я упал на нее и натянул на себя одеяло. Тут же крепко уснул и не просыпался до самого утра. Когда я открыл глаза, в комнате было светло и обе постели были пусты. Икэдзиму я обнаружил в туалетной комнате.
— Уснул как мертвый. Доброе утро, — окликнул я его.
— Погода прекрасная. Так приятно умыться! — бодро ответил он.
Закончив умываться, Икэдзима начал стирать носки. Я удивился, что он сам занимается стиркой, и одновременно меня это восхитило. Подойдя к соседней раковине, я стал умываться.
— Перед самым окончанием войны мне выпало полгода солдатской жизни, вот тогда я и приобрел привычку стирать сам. Единственное, что я привез с фронта, — смущенно сказал Икэдзима. — Когда я был студентом, один наш профессор, вернувшийся из путешествия за границу, утверждал, что за границей всегда надо иметь с собой много пар носков. Якобы, переезжая из одной гостиницы в другую, использованные носки он просто выбрасывал. Но для бедняка из потерпевшей поражение страны это слишком большая роскошь… Здесь висит объявление: «Просьба не стирать, чтобы не засорялись трубы», значит, не мне одному пришло это в голову.
С этими словами Икэдзима хорошенько отжал носки.
— Если я оставлю их здесь сушиться, — добавил он, — горничная будет ругаться, повешу-ка я их в шкаф, там есть место. Носить грязные, пропотевшие носки вредно для здоровья, лучше и тебе последовать моему примеру… — С этими словами он ушел в комнату.
Я послушался его совета и тоже постирал носки.
Скоро нам принесли завтрак на двоих и сервировали его за столом в середине комнаты. Завтрак был такой же легкий, как во Франции. Хлеб оказался невкусным, зато был омлет. Набив рот хлебом, я вдруг заметил отсутствие Куботы-сэнсэя.
— А когда ушел сэнсэй? — спросил я. — У него все в порядке?
— Примерно в половине седьмого пришел К. и потихоньку его увел. Противный старикашка. Вечно пресмыкается перед сильными мира сего, во время войны поддерживал армейских… Да хоть бы вчера вечером — нет бы подумать о том, что и другие устали и спать хотят, все-то ему что-нибудь нужно — то закрой сумку, то подержи его за руку… Черт знает что такое!
— Тебя он тоже разбудил?
— Еще бы! Но я никогда не ожидал от тебя такого терпения и доброты. Старик этого не заслуживает. — И Икэдзима усмехнулся.
— Знаешь, я ведь непочтительный сын и теперь, после смерти отца, не могу отказать, когда старые люди меня о чем-то просят…
— Мне говорили, что у старика были постоянные проблемы с женщинами именно из-за этой его привычки, он всегда требовал, чтобы, когда он засыпает, женщина обязательно держала его за руку. Теперь ясно, что это вовсе не пустые слухи… А К. еще радовался, что получил разрешение от лондонской радиовещательной компании и теперь сможет всюду сопровождать нашего великого сэнсэя и служить ему переводчиком. Интересно, как он заговорит вечером, когда узнает, что ему придется взять на себя роль женщины и держать старика за руку.
Я вдруг рассердился на себя за то, что, едва освободившись от «Улыбки Бога», погряз в своем прошлом, хотя меня ждали непрочитанные книги и журналы. Боюсь, что это тоже проявление старческого маразма… Впрочем, может быть, Бог-Родитель хочет таким образом натолкнуть меня на какую-то мысль?
За четыре недели, проведенные за границей в то сложное время, когда Япония была оккупирована союзными войсками, мы — Икэдзима, Исикава и я — очень сдружились. Хорошо помню, как Икэдзима говорил мне наставительным тоном:
— Береги силы. Ты должен заботиться о своем здоровье и жить долго. Для твоих читателей очень важно, что ты, при всей своей болезненности, до сих пор жив, это восхищает их, укрепляет их дух — словом, действует на них так же, как твои книги.
Помню, услышав тогда его слова, я ощутил прилив новых сил: «Ну, если это укрепляет чей-то дух, я просто обязан жить». То есть в то время я уже избавился от своего сиротского сознания и обрел душевный покой. Этим я тоже обязан своему великодушному отцу…
Я кое-как скриплю, и в этом году мне исполнится девяносто лет, а здоровяк Икэдзима, который к тому же был моложе меня на десять с лишним лет, скончался в одночасье лет десять тому назад. Сколько раз потом я с чувством невосполнимой утраты вспоминал его и думал: «Ах, вот был бы он жив…» Но, может быть, он так спокойно ушел в мир иной именно потому, что успел полностью самоосуществиться, стал директором издательства и исполнил в мире ту роль, которая была ему предназначена?
Исикава тоже в прошлом, 1985 году покинул этот мир, написав все, что он хотел написать, и не успев изведать мук болезни. В то время я сам готовился к смерти и, узнав о его кончине из газет, отправился к нему домой для последнего прощания. Шатаясь и испытывая сильнейшую боль, я с трудом одолел десять метров от машины до дома. Меня провели в комнату справа от прихожей, туда, где стоял гроб. Рядом с ним была только жена покойного, Ёсико.
— Он умер не мучаясь. Подойдите к нему, — тихо сказала она, и я сразу же прошел к гробу.
Посмотрев на друга, тихо спящего вечным сном, я неожиданно для себя самого сказал:
— Исикава-кун, скоро и я последую за тобой. Там и наговоримся.
Поспешно сложив руки перед грудью, поклонился и тут же отошел к вдове, чтобы выразить ей свои соболезнования…
Исикава был моложе меня на восемь лет, обладал завидным здоровьем, даже занимался гольфом. Но поскольку он уже выполнил свою миссию, причем выполнил ее прекрасно, ему была дарована тихая кончина.
«А я дотянул до девяноста и теперь не вылезаю из болезней и доставляю окружающим одни заботы… — невольно вздохнул я. — Причина, наверное, в том, что я, будучи слишком слабым и безвольным, еще не выполнил предназначенной мне роли. И не успел отблагодарить многих людей, которым обязан». Я приуныл было, но тут же подумал, что, если я буду продолжать в том же духе, госпожа Родительница наверняка рассердится…
Как я ни слаб, жить все равно прекрасно. Деревья в саду улыбаются мне и разговаривают со мной, небо над головой постоянно меняет цвет, по нему плывут облака… Все они говорят мне о радости жизни и подбадривают меня. Может, когда-нибудь мне и удастся отблагодарить природу за ее милости…
Глава третья
В тот день ближе к вечеру меня опять навестила живосущая Родительница и, как только мы прошли с ней в японскую гостиную, принялась ругать меня:
— Почему ты до сих пор мешкаешь? Бог-Родитель требует, чтобы ты немедленно начинал писать следующую книгу.
До меня никак не доходило, о чем, собственно, речь. Я наконец-то одолел «Улыбку Бога», расслабился, и мне было вовсе не до того, чтобы думать о новой книге. Между тем госпожа Родительница говорила так, будто я обещал Богу-Родителю ее написать. Мне это показалось странным, но она стояла на своем.
— Ты что-то забывчив стал. Мы столько об этом говорили, а ты уже и не помнишь. Сразу забываешь, если что не по тебе, нехорошо, — улыбаясь, сказала она и объяснила, что, когда я работал над «Улыбкой Бога», Бог-Родитель велел мне написать еще две книги, она сразу же передала мне Его желание и я якобы согласился.
