Дмитрий Григорович - Переселенцы
– Что случилось, Анисья Петровна? что такое?
– Ох, батюшка! ведь зарезали меня, разбойники, зарезали! – воскликнула Анисья Петровна, выразительно тыкая себя в грудь указательным пальцем, – ограбить хотят, мошенники!.. На-ка, прочитай, что они пишут, – подхватила она, подавая письмо, – я ведь без очков не вижу[76]. Карякин снова быстрым взглядом окинул Катерину, сломил печать и два раз шлепнул по письму, чтоб его расправить. В ту же минуту из соседней комнаты вышла молоденькая девушка с белокурыми, круто гофрированными волосами и полными румяными щеками. Вообще вся она, от пухлого, но доброго лица и до оконечности пальцев, представлялась, даже под ситцевым платьем, каким-то туго налитым огурчиком; словом, это было то, что называется сдобная лепешка. Этот избыток здоровья был, можно сказать, одною из главных причин, по которым тетка спешила выдать ее замуж. «Вишь ведь она здоровенная какая! – говорила всегда тетка, – кровищи-то одной хватит на пять девок! Как взыграется кровь-то – кто за нее поручится! Бог с ней совсем! лучше уж замуж поскорей!» Анисья Петровна очень радовалась посещениям Карякина: человек богатый; ей самой, как на племяннице женится, помогать станет. Не дворянин, конечно; да ведь и племянница не бог весть княжна какая: мать однодворчиха, такая же, как была Анисья Петровна до замужества…
Войдя в комнату, Наташа[77] остановилась у печки и уже с этой минуты не отрывала томных голубоватых глаз от Карякина; даже Катерина смекнула, что девку не шутя верно приворожил парень. Федор Иванович читал между тем письмо. Сергей Васильевич в изысканных, деликатных и даже нежных выражениях высказывал неотъемлемые права свои на владение лугом. Но едва только объяснилось, что переселяемое крестьянское семейство тотчас же должно поселиться и завладеть лугом, Анисья Петровна вырвала письмо, плюнула в него, скомкала и швырнула на пол.
– А! так вот вас зачем сюда прислали! – вскрикнула она, напускаясь неожиданно на Катерину, – вон, негодяи! вон! Ах ты… вон пошла, говорю!..
Катерина не трогалась с места.
– Ах ты, дерзкая тварь ты этакая! – взвизгнула Анисья Петровна, вспениваясь и плескаясь как квашня, взболтанная веслом, – ах ты…
Карякин поспешил взять ее за одну руку, Наташа за другую…
– Полноте, успокойтесь… не извольте ничего себе тревожиться… Баба глупая, обращенья никакого не имеет… – сказал он, комически подмигивая Наташе.
– Успокойтесь, тетенька; вам это вредно, – произнесла Наташа.
– Ох, знаю, что вредно, мать моя… знаю… Я и то затмилась совсем… Ох, батюшки!.. – простонала старуха, как бы срезанная очевидностью факта.
Она опустилась на стул, но секунду спустя снова встала и снова заплескалась и запенилась.
– Нет, да что ж это я, дура глупая? чего испугалась?.. Я в суд пойду, я им покажу, разбойникам! Я десять лет уж лугом-то владею!.. Десять лет прошло: стало быть, он мой… что ж это я?.. Ах ты, мать моя!..
– Позвольте, Анисья Петровна, это вы напрасно изволите… – проговорил Карякин, рисуясь. – В письме сказано: с сорок восьмого года; стало быть, вы не владеете десять лет лугом; закон на их стороне… К тому же возьмите в рассуждение: люди сильные! задарят больше вашего… лучше бросьте, право… А насчет, то есть, выгод, какие они думают получить через эсто дело, я могу сделать вам в уваженье…
– Ох… ох, отцы мои… ох!.. – простонала сряду Анисья Петровна, снова опускаясь на стул, – ох!.. Чем же ты меня обрадуешь, отец родной? – присовокупила она, оправляясь, – вступись за вдову, батюшка!.. Ограбили, разбойники!..
– А вот извольте видеть, – начал Карякин, охорашиваясь, – мы теперь этот луг держим; мы откажемся от него… вот и будут им, значит, выгоды…
– Да мне-то что от этого?
– А то же, что будете в своем удовольствии: и вам ничего, да уж и им зато ничего… Чего же ты стоишь, матушка? Ступай себе… Отдала письмо, и ступай! – довершил Карякин, поворачиваясь к Катерине, умное лицо которой сохранило выражение грустной задумчивости.
Она подняла голову, смело посмотрела на барыню и сказала:
– Мы, сударыня, в этом не виноваты: наше дело подначальное.
– Вон! вон гоните ее!.. – произнесла Анисья Петровна, нетерпеливо потрясая головою.
– Осмелюсь вас обеспокоить, сударыня, – продолжала, нимало не робея, Катерина, – позвольте вашему мужичку, Андреем звать, позвольте, если милость ваша будет, подсобить нам строиться… Мы мазанок никогда не делали…
– Как? – вскричала Анисья Петровна, порываясь из рук Карякина и племянницы, которые ее удерживали, – как? чтоб я позволила вам строиться? Вы же меня разорять пришли, мошенники, да я же позволь крестьянину своему… ах ты!..
– Позвольте, Анисья Петровна, – перебил Карякин, снова перемигиваясь с Наташей, – почему же бы и не позволить? Дело все равно сделается, так не лучше ли ваш мужичок подсобит им?.. Все какой-нибудь авантаж получит он через эсто – вам же лучше. Ступай, голубушка; барыня пришлет ответ, ступай! – заключил Карякин, махая рукою бабе.
Катерина прошла мимо старого Дрона, который продолжал плести свои сети и, повидимому, оставался несокрушимо равнодушным слушателем всего происходившего. Минуту спустя она была на улице. Благодаря, видно, стараниям Пьяшки, которая успела и месить хлебы и подслушать весь разговор, все народонаселение хутора знало уже о причине прибытия чужого семейства. Бабы и мужики дожидались у ворот, чтоб взглянуть на Катерину. Все зашептали, как только она показалась. Шагах в десяти от мазанки Катерина встретила Андрея: он также словно дожидался ее; лицо его было озабочено.
– Послушай, тетка, – сказал он, вводя Катерину к себе во двор, – вишь ты ведь какая! Ты сказывала, прислали вас луг стеречь, а наместо того…
– Что такое? – спросила встревоженная баба.
– Тоже… воля твоя… Мы видим, ты человек хороший, – подхватил Андрей, – полюбилась ты нам… и рады бы в чем пособить тебе, да после того оченно опасаемся… своей барыни…
– Да об чем ты говоришь, родной? Я все в толк не возьму…
– Да ведь вы всем, вишь, хутором владеть хотите… все и луга, и земли, и нас барин ваш отымает у нашей помещицы…
– Кто тебе сказал?
– Муж твой обо всем этом поведал, как ты ушла…
Краска стыда и негодования покрыла загоревшие щеки Катерины.
– Где он? – спросила она.
– В избе сейчас был…
Катерина, нахмурив брови, вошла в мазанку. Прасковья сказала ей, что муж только что вышел. Катерина обошла двор и, услышав шорох под навесом, глянула туда. Лапша только что лег; близость знакомых шагов заставила его поспешно закрыть глаза и притвориться спящим. Первое движение Катерины не обещало Лапше ничего хорошего; но она в ту же секунду остановилась, с досадой отвернула голову, плюнула и пошла назад в мазанку.
Через минуту Андрей и жена его узнали дело в настоящем его свете. Вранье мужа она уже не оправдывала; два-три слова хозяев показали Катерине, что они сразу поняли и раскусили Лапшу; но они поняли также и Катерину. Как Прасковья, так и Андрей не переставали выказывать ей знаки истинной приязни и добродушного расположения. И он и она сожалели только, что барыня, верно, не позволит им подсоблять Катерине строиться, может даже быть, запретит им держать у себя переселенцев. К вечеру явилась, однако ж, Пьяшка и разрешила все сомнения: Анисья Петровна позволила Андрею устроить мазанку для приезжающих: «велела только подороже с них взять!» – примолвила Пьяшка.
– Лишь бы только сама она не входила в это дело, а то что там о цене толковать! Сойдемся как-нибудь, – сказал Андрей.
Решено было на другой же день отправиться в Кудлашкинский луг и высмотреть там удобное место для колодца и мазанки.
VII. Встреча
Дневной свет давно разогнал ночные тени. Солнце поднялось в огненном небосклоне, исполосованном золотистыми, багровыми полосами; но чем выше оно подымалось, тем чаще и чаще оно заслонялось большими облаками, которые медленно, лениво передвигались, сходились и расходились. Запад синел, как безбрежное море; там, далеко-далеко, мелькали кое-где косые дождевые полосы; быстро перебегающие тени облаков приводили как будто в движение самую местность: тут совершенно неожиданно загоралась вдруг роща; она словно бежала навстречу и вдруг останавливалась и снова погружалась в сизый сумрак; там ярким золотом охватывался клин поля, между тем как примыкавшая к нему ветряная мельница чернела мрачным привидением. Местность можно было сравнить с огромным лицом, которое то радостно улыбалось, то собиралось в морщины и нахмуривалось.
В это самое утро, часов около шести, Верстан, дядя Мизгирь, Фуфаев и Петя остановились у околицы довольно значительной деревни; у околицы сходились и расходились несколько дорог. Верстан и Мизгирь тянули прямо против деревни; Фуфаев, держа за одну руку Верстана, за другую Мизгиря, тянул в деревню.
– Полно, глупый, чего взаправду пристал! Эк его разбирает! – говорил Верстан. – Я нарочно сказал: никакого кабака нет; ну, право же, нет.
