Люси Монтгомери - Аня из Зеленых Мезонинов
— Нет, я плакала не над тем, что ты читала, — сказала Марилла, которая сочла бы ниже своего достоинства поддаться такой слабости из-за какой-то "поэтической чепухи". — Я не могла не вспомнить, какой маленькой девочкой ты была, Аня. И мне захотелось, чтобы ты навсегда осталась маленькой девочкой, пусть даже со всеми твоими чудачествами. Теперь ты выросла и уезжаешь… Ты кажешься такой высокой и элегантной и такой… такой… совершенно другой в этом платье, как будто ты совсем не из Авонлеи… и мне от этого всего так грустно.
— Марилла! — Аня присела у колен Мариллы на краешек ее полосатого платья, обеими руками взяла ее морщинистое лицо и серьезно и нежно взглянула ей в глаза. — Я ничуть не изменилась… ничуть. Я только, как дерево, выросла и раскинула ветви. Мое настоящее Я… здесь, в глубине… осталось тем же самым. И таким и останется, куда бы я ни поехала и как бы сильно ни изменилась внешне; в душе я всегда буду вашей маленькой Аней, которая будет с каждым днем все глубже и сильнее любить вас, и Мэтью, и дорогие Зеленые Мезонины.
Аня прижалась своей свежей, юной щекой к морщинистой щеке Мариллы и протянула руку, чтобы погладить по плечу сидевшего рядом Мэтью. Многое бы дала Марилла в эту минуту, чтобы иметь Анину способность изливать чувства в словах; но натура и привычка решили иначе — и она могла только обнять крепче свою девочку и нежно прижать ее к сердцу, желая, чтобы никогда не пришлось отпускать ее от себя.
Мэтью, с подозрительной влагой в глазах, встал и направился к двери. Там под звездами голубого летнего вечера он, взволнованный, прошел через двор к воротам и остановился под высокими тополями.
— Ну, думаю, мы ее не испортили, — бормотал он с гордостью. — Похоже, хоть я и вмешивался иногда, это не повредило. Она умная и хорошенькая, и к тому же добран и любящая, и это-то лучше всего. Она стала для нас настоящим благословением, и не было счастливее ошибки, чем та, что сделала тогда миссис Спенсер… если это была ошибка… Не верю, что это была ошибка. Это было Провидение, потому что Всемогущий видел, что она нам нужна.
Наконец, наступил день Аниного отъезда. Чудесным сентябрьским утром они с Мэтью отправились в путь после слезного прощания с Дианой и сухого, делового — во всяком случае со стороны Мариллы — с Мариллой. Но когда Аня уехала, Диана осушила слезы и уехала со своими кузенами из Кармоди на пикник в Уайт Сендс, где ухитрилась совсем неплохо провести день; в то время как Марилла с отчаянной энергией принялась за совсем ненужную работу и занималась ею весь день, стараясь заглушить в себе самую горькую душевную боль — боль, которая жжет и гложет и которую не смоют легкие и быстрые слезы. Но ночью, когда Марилла легла спать с тяжким и болезненным сознанием, что маленькую комнатку в мезонине уже не согревает присутствие яркой юной жизни и не оживляет ровное спокойное дыхание, она зарылась лицом в подушку и так горько зарыдала о своей девочке, что потом, когда достаточно успокоилась, сама ужаснулась этому, подумав, как, должно быть, нехорошо так «расстраиваться» из-за одного грешного человеческого существа.
Аня и остальные авонлейские ученики приехали в город как раз вовремя, чтобы успеть к началу занятий в семинарии. Первый день прошел довольно приятно в водовороте новых впечатлений: встречи с новыми учениками, первое знакомство с преподавателями, распределение по классам. По совету мисс Стейси Аня намеревалась начать сразу со второго курса; Гилберт Блайт принял такое же решение. Это означало получить учительскую лицензию первой категории за один год учебы вместо двух, но вместе с тем требовало и гораздо более упорной работы. Джейн, Руби, Джози, Чарли и Муди Спурджен, не волнуемые высшими амбициями, решили удовольствоваться лицензией второй категории. Аня ощутила острую боль одиночества, когда оказалась в зале среди пятидесяти других студентов, ни одного из которых не знала, за исключением высокого темноволосого юноши, сидевшего поодаль от нее. Но это знакомство в том виде, в каком оно существовало, немногим могло ей помочь, как подумала она с пессимизмом. Но, несмотря на это, она, вне всякого сомнения, была довольна, что они с Гилбертом оказались в одном классе. Можно было продолжить старое соперничество, и Аня едва ли знала бы, что ей делать, если бы этот стимул к труду исчез. "Мне очень бы этого не хватало, — подумала она. — Гилберт, кажется, настроен ужасно решительно. Я думаю, он намерен добиться медали. Какой у него замечательный подбородок! Я никогда прежде не обращала внимания. Вот было бы хорошо, если бы Джейн и Руби были со мной в одном классе. Надеюсь, все же я не буду чувствовать себя как кошка на чужом чердаке, когда начну знакомиться с другими. Интересно, которая из этих девочек станет моей подругой? Попробую угадать! Конечно, я обещала Диане, что ни одна, даже самая милая, девочка в семинарии никогда не станет мне так дорога, как она; но я вполне могу одарить других привязанностью второго сорта. Мне нравится эта девочка с карими глазами в темно-красном платье. Она очень бойкая, как кажется. И такая румяная! Потом вот эта — бледная, беленькая, которая смотрит в окно. У нее прелестные волосы. И похоже, что она мечтательница. Я хотела бы познакомиться с обеими… близко познакомиться… так близко, чтобы ходить с ними, обнявшись за талию, и называть их уменьшительными именами. Но пока я не знаю их, а они меня, и кажется, не особенно хотят со мной познакомиться. Ах, как мне одиноко!"
Еще более одиноко и тоскливо стало Ане, в сумерки она оказалась в своей спальне. В пансионе, где ей пришлось жить, не было других девочек из семинарии; у всех у них были родственники в городе, которые могли сжалиться над ними. Мисс Джозефина Барри охотно поселила бы Аню у себя, но Бичвуд был так далеко от семинарии, что об этом не могло быть и речи; поэтому мисс Барри отыскала пансион, который, как она заверила Мэтью и Мариллу, был самым подходящим местом для Ани.
— Дама, которая его содержит, — обедневшая вдова британского офицера, — объяснила мисс Барри, — и она очень внимательно подходит к выбору жильцов для своего пансиона. Под ее крышей Ане не грозит оказаться в неподходящем обществе. Питание хорошее, да и дом близко к семинарии, в тихом квартале.
Все это могло быть сущей правдой и таковой оказалось в действительности, но это ничуть не помогло Ане, когда ею овладел первый мучительный приступ тоски по дому. Она уныло оглядела свою тесную маленькую комнатку, оклеенную блеклыми обоями, без единой картинки, с узкой железной кроватью и пустым книжным шкафом. И ужасная тоска стиснула ей горло, когда она вспомнила о своей белой комнатке в Зеленых Мезонинах, где у нее было приятное сознание, что за стеной — спокойная и величавая зелень сада, сладкий запах душистого горошка, лунный свет, озаряющий сад, ручей у подножия холма, кроны сосен, покачиваемые ночным ветерком, огромное усыпанное звездами небо и огонек из окна Дианы, пробирающийся в просветах между деревьями. Здесь ничего этого не было. Аня знала, что за окном — мощеная улица, а над ней сеть телефонных проводов, заслоняющих небо, звук чужих шагов по тротуару и тысячи огней, падающих на незнакомые лица. Она знала, что сейчас заплачет, и пыталась с этим бороться.
"Я не заплачу. Это глупо… и малодушно… Вот уже третья слеза упала мне на нос. И еще набегают! Нужно подумать о чем-нибудь смешном, чтобы их остановить. Но нет ничего смешного, что не было бы связано с Авонлеей, а от этого только хуже… четыре… пять… Я поеду домой в следующую пятницу, но кажется, что это будет через сто лет. Ах, Мэтью скоро уже вернется с поля… и Марилла стоит у ворот, высматривает его на дорожке… шесть… семь… восемь, ах, бесполезно считать! Они уже текут ручьем. Я не могу бодриться… я не хочу бодриться. Уж лучше выплакаться!"
За этим несомненно последовал бы поток слез, если бы в этот момент не появилась Джози Пай. От радости, что видит знакомое лицо, Аня забыла, что между ней и Джози никогда не было особой любви. Как часть авонлейской жизни даже Джози Пай была желанной гостьей.
— Я так рада, что ты зашла, — сказала Аня искренне.
— Ревела! — заметила Джози с раздражающей жалостью. — Наверное, тоскуешь по своим… У некоторых очень мало самообладания в этом отношении. Но уж я-то, могу тебя заверить, не собираюсь скучать по дому. В городе гораздо веселее, чем в этой захолустной старой Авонлее. Удивляюсь, как я вообще могла там так долго выдержать. Тебе нельзя плакать, Аня! Будешь плохо выглядеть: и нос и глаза сделаются красными, и тогда ты уже вся окажешься красной… Я потрясающе провела сегодня время в семинарии. Наш преподаватель французского — просто душка. У него та-а-кие усы!.. У тебя нет чего-нибудь перекусить? Я буквально умираю с голоду. О, воображаю, каким количеством сладких пирожков тебя снабдила Марилла! Именно поэтому я и зашла. Иначе я пошла бы в парк с Фрэнком Стокли послушать оркестр. Он живет в одном пансионе со мной, и он парень что надо. Он сегодня заметил тебя в семинарии и спросил, кто эта рыженькая. Я сказала ему, что ты сирота, и тебя взяли на воспитание Касберты, и никто ничего не знает, кем ты там была до этого.
