Синклер Льюис - Том 7. Гидеон Плениш. Статьи
Был судья Вандеворт, не знавший себе равных в искусстве взыскивать долги с обанкротившихся предприятий общественных услуг. Он любил председательствовать на всех банкетах, где был специальный стол представителей прессы.
Профессор Кэмпион, почти неофит, был фигурой необычной для Пленишевской Экономической Школы, так как профессор Кэмпион и в самом деле смыслил кое-что в экономических науках и даже имел лицензию на чтение лекций по этому предмету в одном вполне приличном учебном заведении: Корнелевском университете.
Но Кэмпион принадлежал к породе подписателей. Бывали дни, когда от завтрака до ужина он успевал подписать девять протестов, а его любимое чтение, если не считать Платона, составляла утренняя порция многословных телеграмм от разных пропагандистских организаций с просьбой о немедленной помощи.
Еще был Эд Юникорн, крестоносец в поисках крестового похода.
До прошлого года Эд был обыкновенным простодушным американским репортером, шатался по Европе и исправно передавал в свой газетный концерн все то, что, по словам его переводчика (сам Эд ни одного языка не знал), появлялось в данный день в местной прессе. Ему и в голову не приходило, что он «иностранный корреспондент», он даже не считал себя «журналистом». В барах Будапешта, Белграда и Осло от него часто слышали фразу: «Я просто газетчик».
Но однажды, вернувшись в Америку, он прочел публичную лекцию, сумбурную, но занимательную благодаря множеству анекдотов про обманутых цензоров и таможенных чиновников, и так как Эд был, вообще говоря, превосходный малый, лекция имела большой успех. Эта случайная лекция повела к лекционному турне, турне- к статье в журнале, статья — к книге, книга — к радиопередаче, а радиопередача — к широко распространившемуся убеждению, что именно Эд открыл географию как науку, а также изобрел некий вид таинственной деятельности, именуемой международными отношениями. Теперь Эд процветал: он водился с самыми шикарными девочками из Аист-клуба и выучил с помощью лингафона сто четырнадцать испанских слов; но он уже исчерпал все до последнего анекдоты о своих похождениях и надеялся, что полковник Мардук или доктор Плениш снабдят его материалом для нового цикла радиопередач.
Совершенно иной тип иностранного корреспондента представлял собой Майло Сэмфайр, и доктор Плениш находил, что с Сэмфайром гораздо труднее иметь дело, чем с Эдом Юникорном.
Сэмфайр прожил за границей пятнадцать лет; он действительно много знал, он умел себя вести и умел себя поставить. Даже английские журналисты иногда соглашались назвать его журналистом. Если ему нужно было получить интервью у премьер-министра, он не обращался ни в американское консульство, ни в Америкен Экспресс Компани, ни к бармену Ритц-Крийон — Сюперб-Шварц-Гранд-отеля, ни к старшему сыну Томаса Кука из фирмы «Томас Кук и С-я». Он просто брал трубку и звонил премьер-министру.
Его выслали и из Германии и из Италии, и он вернулся на родину не для радиопередач и клубных успехов, а для того, чтобы честно и пламенно предостеречь Америку против угрожающей ей фашистской заразы. Он был фанатиком, не признавал компромиссов, был красив, как лазутчик южан в фильме о Гражданской войне, и в мистере Мардуке видел удачливого рекламного агента и только.
Однако многоопытный и профессионально миролюбивый доктор Плениш счел нужным привлечь его в расчете на то, что он будет полезен на банкетах с речами.
Зато утешением докторского сердца служил известный филантрёпский дуэт — Генри Каслон Кеверн и Уолтер Гилрой.
На первый взгляд они казались совершенно разными. Кеверн был стар, утончен, сух и принадлежал к прославленному роду. Вопреки законам американской евгеники у него даже имелся прадедушка. Он собирал первоиздания Уильяма Блейка[135] и дела своего коммерческого банка вел с таким разбором, с таким пренебрежением ко вкладам меньше миллиона долларов, что, казалось, это был не доходный бизнес, а тоже своего рода коллекционирование редкостей.
Гилрой вырос на Западе, где у него имелись нефтяные разработки; он был моложавый, большой, шумливый и очень симпатичный. Но этих двух людей сближала одна общая черта: оба чувствовали себя как бы виноватыми в том, что у них так много денег. Впрочем, они не пытались помочь этой беде каким-нибудь простым способом, скажем, больше платить своим служащим. Это было бы слишком тривиально и лишено мистического ореола искупительной жертвы.
Следующим неофитом был Гонг, генерал армии США (в отставке), недавно купивший новый двухтомный атлас мира и толстую книгу по истории маневров, в которых он сам принимал участие, но начисто все позабыл; бедняга не сомневался, что если Америка когда-либо станет воевать, его тотчас же призовут командовать всеми этими неопытными пятидесятилетними юнцами.
Единственным человеком, которого полковник Мардук ездил приглашать лично, вместо того, чтобы послать доктора или Шерри Белдена, был международный банкир Леопольд Альтцайт.
Финансовые дела Альтцайта велись в таких масштабах и на такой недоступной высоте, что рядом с ним предприятие Генри Кеверна казалось не более чем ссудной кассой. Сам он был древний старичонка, маленький и тщедушный; всю обстановку его кабинета с тиковыми панелями составляли письменный стол, два кресла, вставленное в рамку письмо Бетховена к князю Лихновскому и один бесспорный Рембрандт.
Незачем было рассказывать ему о том, что Гитлер делает с евреями: главный агент Альтцайта в Германии с риском для жизни уже вошел в состав гитлеровского штаба.
Альтцайт выслушал Мардука, храня непроницаемое молчание, потом позвонил и слабеньким голоском, похожим на шелест ветра в сухой ноябрьской листве, сказал вошедшему секретарю:
— Будьте любезны, Лотар, выпишите чек на десять тысяч долларов на имя Чарльза Б. Мардука; благодарю вас.
Это была третья стрела за день, выпущенная Леопольдом Альтцайтом в фашистов. Человек со странной восточной фамилией-Мардук, которого он использовал в качестве лука, не внушал ему доверия. Но ему важно было стрелять — занятие, которому он предавался давно и от которого не намерен был отказываться.
В период совещаний Плениши удостоились дружбы Уинифрид Хомуорд и ее младенца, майора. У миссис Хомуорд друзья долго не держались, она очень быстро заговаривала их насмерть или же попросту забывала, и потому попасть к ней в дружбу было нетрудно — на ограниченный срок.
Пиони была мастерица слушать, и Уинифрид разрешала ей довольно часто приходить в кирпичный георгианский chateau[136] Хомуордов на Восточной 68-й улице, где Пиони вскоре заняла положение высокооплачиваемой камеристки-компаньонки — с той только разницей, что не получала платы. Некоторое время она была, пожалуй, единственной женщиной среди друзей Уинифрид, — Уинифрид жаловалась, что с женщинами дружить нельзя: все они эгоистичны, завистливы и перебивают вас, когда вы говорите.
В этой романтической хронике современной придворной жизни Пиони сыграла роль молочницы, быстро возвысившейся до статс-дамы. Она объявила доктору, что наконец-то в полной мере наслаждается всеми светскими и интеллектуальными преимуществами нью-йоркской жизни, и действительно, она могла в любое время совершенно бесплатно (не считая проезда на такси) выпить у Уинифрид чашку чая (не очень горячего).
Доктор Плениш также был запросто принят у этой важной особы. Однажды после утомительного совещания по вопросу о безнравственности диктаторов Уинифрид весело сказала ему:
— Пойдемте в кафетерий, закусим сандвичами. Обожаю кафетерии. Там так интересно.
В огромной, ослепляющей светом комнате с кафельными стенами они взяли подносы и стали двигаться вдоль стойки, обозревая пирожные с беломраморным кремом, пирожные с сахарной обсыпкой, пирожные, которым искусно была придана форма полена.
— Ах, какой восторг! — взвизгнула Уинифрид так, что полисмен на углу вздрогнул и схватился за дубинку. — Обожаю приключения! И какие противные эти люди, которые входят сюда с видом благотворителей, посещающих трущобы! Самая ведь прелесть в том, чтобы почувствовать, что ничем не отличаешься от Простых Людей.
Уинифрид поставила свой поднос и огляделась. Потом она вздохнула:
— Но должна сказать, мне страшно подумать, что вот такой, сброд и мелюзга имеет право голоса и решает важнейшие вопросы. Я все стараюсь придумать какой-нибудь способ, чтобы сохранить абсолютную демократию, в которую я и мой отец, разумеется, верим безоговорочно, но чтобы все действительно важные дела нации были сосредоточены в руках компетентных лиц, как мы, например. Я, пожалуй, посвящу этому вопросу передовую в следующем номере «Смирно!».
Вскоре все касающееся новой организации было продумано и решено. Невыясненными оставались только ее название и ее задачи (если у нее вообще должны были быть задачи;.
