Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Кармело встал.
— А если нужно, чтобы старое погибло и родилось то, что должно родиться? — спросил он. — Ничто никогда не умирает!.. Все возрождается, только в иных формах. Я никому не делал зла, вот почему Ремамбранса продолжает жить во мне... Если святилищу, обрядам и тебе самому суждено исчезнуть для того, чтобы возродился наш народ, не все ли равно?..
— Замолчи, мальчик!.. Или ты забыл, где находишься?.. Не навлекай проклятий на свою голову! — испуганно проговорил Буа-д’Орм. — Твои речи подобны словам другого человека, приходившего сюда, брата того священника, который нас преследует... Как это странно!.. Мир устам твоим, дитя, замолчи!.. Ибо я знаю, что лоасы живут в земле, в реках, в морской пучине, в водах озер, в небе, когда светит солнце и когда оно гаснет, в смене времен года, в урожае, в улыбке звезд... Как могут они не жить вечно в сердцах людей?..
Кармело затянул пояс и взял шляпу.
— Мне пора, отец Буа-д’Орм... Прощай!
Буа-д’Орм встал и пожал ему руку.
— Прощай, сын мой!.. Мы больше не увидимся... Иди навстречу будущему, иди с чистым сердцем и сбереги его в чистоте!.. Я ничего не хочу знать иного! Ступай! Да будет с нами милость божья!..
Кармело секунду колебался.
— Да будет с нами милость божья! — повторил он, грустно улыбаясь.
Он надел шляпу и ушел, широко шагая. Во дворе его ждал старик отец. Они взялись под руку, распрощались со всей компанией и пошли по дороге, освещенной бледными лучами показавшегося наконец солнца.
Лейтенант Эдгар Осмен вернулся домой озабоченный. Он нашел мать за чтением только что полученного письма. Она была взволнована, задумчива.
Леони протянула ему письмо, Эдгар взял его, бросил рассеянный взгляд на исписанные страницы и, заинтересовавшись, принялся читать.
«...Мои дела идут не плохо, мама, — писал Карл, — совсем не плохо, но я чувствую сильную усталость. Жизнь течет. Суетишься, хлопочешь и, как обычно, зря тратишь силы... Никогда я не испытывал такого отвращения к себе! Пребывание здесь дало мне богатую пищу для размышлений. Я вновь увидел старый дом крестной, старые деревья, старый военный плац, пробудились старые воспоминания детства. Невольно задаю себе вопрос, прав ли я, отрицая мир, в котором живу, и упорно пытаясь создать себе мнимый рай. Что я такое, в конце концов? Личинка, червь, злосчастный представитель богемы, воображающий, будто он что-то значит... после того, как выпьет несколько стаканов вина!
Что такое жизнь, если не роковая шутка? И не верх ли безумия верить в мудрость и принимать всерьез собственную особу, одновременно ставя под сомнение значимость других людей. Если хорошенько подумать, мое поведение не что иное, как стыдливая попытка самоубийства. Иначе говоря, самоубийство в рассрочку!.. Но довольно попусту философствовать! Не то ты еще расстроишься. Поговорим о другом!
...Крестная необыкновенно добра ко мне, всячески меня ублажает... Она шлет тебе лучшие пожелания, однако, по своему обыкновению, слишком многословные. Как полагается, я был с визитом у нашей родственницы Дезуазо. Встретил там ее младшую кузину Денизу Северен. Девушка — настоящая белая голубка, удивительно встретить такую непосредственность и простоту в этой пошлой среде. Мне хотелось во что бы то ни стало шокировать ее, но все оказалось напрасным. В конце концов я поддался ее очарованию. Можешь себе представить?!»
Эдгар вернул письмо матери. Леони вопросительно взглянула на сына.
— Ну как?..
— Что как?
— Что ты об этом думаешь?
— Да ничего особенного... Карл был и всегда будет ветрогоном.
— Дай-то бог, чтобы ты оказался прав! — воскликнула Леони со вздохом.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать!
Леони взяла письмо и сложила его.
— А то, что он пойдет по той же дорожке, что и ты с братом... Мое материнское чутье никогда меня не обманывает!
Эдгар снял мундир, сел и задумался, вытирая потный лоб. Затем неожиданно поднял глаза на мать,
— Завтра я уезжаю в Порт-о-Пренс... Не попросить ли Карла, чтобы он приехал туда ко мне?.. Что ты на это скажешь?..
Леони пожала плечами, вздохнула и, встав с места, направилась в спальню.
Там она взяла молитвенник, лежавший на столике у изголовья кровати, и открыла его. Правильно ли она сделала, показав письмо Эдгару? Но, несомненно, Карл этого и хотел. Все его туманные рассуждения предназначались для брата, а не для матери, ведь она простая, неученая женщина... Карл косвенно обращался к Эдгару. Взгляд Леони остановился на небольшой молельне, устроенной в углу комнаты. Она подошла к ней и убрала несколько увядших роз у образа богоматери — утешительницы страждущих, которая смотрела из своей рамки в стиле рококо, улыбающаяся, загадочная, осыпанная драгоценностями.
— Зачем ты вняла моим молитвам, пресвятая дева?! — воскликнула Леони. — Теперь он пойдет по той же дороге, что и братья... По дороге слез и проклятий! С нее уже не свернешь. Когда я молилась о том, чтобы он изменился, я не знала... Молю тебя, пресвятая дева, если еще не поздно, не исполняй моей просьбы!..
Леони прислонилась лбом к стене и заплакала, закрыв лицо согнутой в локте рукой.
Гонаибо не спал всю ночь. В тревоге он вспоминал свой разговор с Кармело Мелоном. Никогда он не встречал такого ясного, прямолинейного, холодного и уверенного в себе ума, такого неоспоримого здравого смысла. Никто еще не разговаривал с ним так серьезно.
«Почему ты ведешь себя как упрямый ребенок? — говорил Кармело решительно и даже с оттенком осуждения. — Думаешь, в одиночку ты можешь добиться правды? Что знаешь ты о жизни? А ведь ты уже взрослый мужчина, пойми это... Такому парню, как ты, пора научиться размышлять. Посмотри, какой ты большой, какие у тебя сильные руки, какие мускулы... Надо подумать о будущем... Ты бессилен против белых людей и всех их прихвостней. Бессильны против них и крестьяне со своей сохой и мачете, ведь у них нет ни решимости вести борьбу, ни организации, ни руководителей... Что бы ты ни делал, тебе придется уйти отсюда. Жизнь не ограничена этой саванной, черт возьми!.. Вся родная земля ждет тебя! Ты знаешь, ведь она прекрасна, куда ни взгляни, хотя и сурова и требует от нас каждодневной борьбы... Посмотри на птиц, они улетают, когда настанет пора... У меня тоже больно сжималось сердце, когда пришлось покинуть родные места, но это было единственное средство остаться самим собою. Пора и тебе идти навстречу новой жизни, научиться ремеслу, трудиться и жить, как твои братья. Стать взрослым — значит найти грань между мечтой и действительностью. Обдумай все и приходи ко мне наверх, в горы, в тот лес, который поет... Обещаю найти тебе работу и многое рассказать о жизни. Приходи как можно скорее!..»
Эти слова проносились в голове Гонаибо, словно волны бурного моря, бьющие о каменистый берег. Мать тоже говорила не раз, что настанет для него время покинуть саванну. Так, значит, этот час пробил? Неужели он стал мужчиной? А ведь и правда, легкий пушок уже оттенял его верхнюю губу, волосы выросли в самых тайных местах, голос ломался, звучал порой хрипло, низкие ноты вплетались в высокий фальцет, тембр голоса менялся. Неизведанное до сих пор томление овладевало телом, а иногда его бросало в жар, влекли какие-то неясные желания.
Скрип гамака, в котором Гонаибо покачивался, наконец надоел ему. Он спустил ноги на пол и сел. В хижину проникали первые проблески зари. Он встал и подошел к двери. На небе смешались разные цвета — черный, синий, сиреневый, розовый. Слабо мерцали побледневшие звезды и тонкий серп молодого месяца, а золотистый свет нарождающегося дня уже пронизывал ночной мрак. Над озером рдела ярко-красная полоса. Гонаибо резко свистнул, подзывая свою ручную змею. Не слыша ответа, он опять засвистал. Ему вовсе не хотелось играть в прятки! Он раздраженно свистнул, еще и еще раз, но тщетно. Тогда он принялся звать:
— Зеп! Зеп!
Никогда еще змея не вела себя так странно. Конечно, она иногда дурачилась, пряталась, но все же, играя, высовывала голову, чтобы подразнить мальчика.
Гонаибо обошел вокруг хижины, заглянул во все углы, все обшарил, лазил на деревья, заглядывал в ямы — напрасно. Беспокойство охватило его. Быстро шагая, он направился к озеру. После долгих поисков решил вернуться домой. Дойдя до хижины, он застыл в изумлении. Змея валялась на пороге с раздавленной шеей. Она еще ползала, слабо дергаясь, но чувствовалось, что ей совсем плохо. Гонаибо подбежал и поднял Зепа. Это был уже не его друг, а какое-то безжизненное существо, голова которого жалостно болталась из стороны в сторону. Очевидно, на змею напали неожиданно, когда она бродяжничала по саванне. Право, нельзя было себе представить, чтобы Зеп, такая умница, угодила под случайно скатившийся камень. Может быть, в ту минуту она спала? И куда только носила ее нелегкая! Змея умирала. Гонаибо тихо гладил ее, держа в руках. Мальчик сидел на корточках, обессиленный горем. Картины минувшей радостной жизни, его игр с Зепом на берегу озера невольно всплывали в памяти. Он закрыл глаза и погрузился в светлые воспоминания детских лет, проникнутые сейчас безграничной грустью. Бросив взгляд на змею, он заметил, что она перестала двигаться. Это была теперь лишь безжизненная оболочка, окровавленный жалкий лоскут. Гонаибо встал, сходил в хижину за мачете и направился к озеру.
