Берта Зуттнер - Долой оружие!
— Вам дурно, сударыня, — воскликнул рассказчик, — я слишком понадеялся на ваши нервы.
Но с меня еще было мало всего этого. Я уверяла, что моя нервная слабость происходит от жары, бессонной ночи, и настойчиво выспрашивала дальше. Мне казалось, что я недостаточно слышала, что из этих обрисованных перед мною адских кругов остаются еще неописанными самые последние, где адские муки достигали своего апогея. А если один раз человека охватит жажда слушать какие-нибудь ужасы, он не успокоится, пока не утолить ее, добиваясь услышать что-нибудь еще ужаснее. И в самом деле, существуют вещи еще более отвратительные и потрясающие, чем те, которые встречаются во время самой битвы; я говорю о том, что бывает после нее. Вот замолкли и грохот пушек, и трубные сигналы, и барабанный бой; над полем сражения слышны только тихие болезненные стоны и предсмертное хрипение. Истоптанная земля покрыта жидкой грязью красного оттенка, а местами стоять целые лужи крови. Все, что было посеяно на поле, погибло, только там и тут уцелел клочок земли, покрытый колосьями; еще недавно кипевшие жизнью деревни обращены в развалины и груды мусора. Деревья в лесу обуглены или порублены, заборы разрушены картечью… И это поле битвы усеяно тысячами мертвых и умирающих — умирающих без помощи! По окраинам дорог и на лугах не увидишь цветов, привлекающих взор, но зато здесь повсюду валяются сабли, штыки, ранцы, плащи, опрокинутая телеги зарядного парка, взлетевшие на воздух пороховые ящики, подбитая орудия на сломанных лафетах… Возле пушек с почерневшим от копоти жерлом земля больше всего залита кровью, тут больше всего трупов, и они страшнее изуродованы; некоторые из раненых еще дышат, но они буквально расстреляны пулями. Тут же мертвые и полумертвые лошади; они стараются выпрямиться на уцелевших ногах и опять падают, снова делают отчаянные попытки встать и снова валятся, а потом вытягивают шею, поднимают голову и испускают ужасный предсмертный крик. Узкая лощина совершенно завалена телами, затоптанными в грязь. Несчастные, вероятно, дотащились сюда, думая спастись, но по ним проехала батарея, и они были раздавлены колесами и лошадиными копытами… Многие из них еще дышат, члены их представляют одну кровавую мягкую массу, но они «все-таки живы».
А между тем бывает еще и хуже, как, например, появление гнуснейшей накипи человечества, ведущего войну, именно мародеров; эти пены поля битвы, гады, точащие мертвецов, осторожно ползут на место боя под прикрытием ночного мрака, склоняются над убитыми и умирающими и срывают с них одежду. Это делается без всякого милосердия. Сапоги стаскивают с окровавленных ног, кольца с раненой руки; если же они снимаются туго, то палец без церемонии отрезывают; иногда жертва вздумает защищаться, тогда ее бьют или выкалывают ей глаза, чтобы не быть узнанным потом…
Я громко вскрикнула. При последних словах медика, рассказанная им сцена представилась перед мною, как живая; а глаза, в которые вонзался нож бесчеловечного мародера, показались мне голубыми, кроткими, дорогими глазами моего Фридриха…
— Простите, сударыня, но вы сами хотели…
— Да, да, я хочу слышать обо всем. Скажите, это бывает ночью — такие сцены после битвы разыгрываются при свете звезд?
— И при свете факелов. Высылаемые победителем для обыска поля битвы патрули запасаются факелами и фонарями; а на местах, где разбиты походные госпитали, вывёшивают красный фонарь на высоком шесте.
— Ну, а на следующее утро, какой вид представляет место боя?
— Пожалуй, еще более ужасный. Контраст между радостным блеском солнца и страшной человеческой работой, которую оно освещает, действует еще более удручающим образом. Ночью эта картина имеет в себе что-то призрачно-фантастическое, а днем без всяких прикрас и смягчений, это — просто отталкивающее, отчаянное зрелище. Только теперь ясно видишь многочисленность повсюду валяющихся трупов: по дорогам, между полями, в канавах, под развалинами стен, везде на каждом шагу мертвецы. Ограбленные мародерами, некоторые раздеты донага. Точно также и раненые. Последние, не смотря на ночной обход санитарного отряда, встречаются все еще в большом количестве. На них страшно взглянуть: бледные, изможденные, с зеленоватыми или пожелтившими лицами, с неподвижно остановившимся тупым взглядом; другие же корчатся в невыносимых страданиях, умоляя каждого, кто к ним подходит, прикончить их. Стая воронов опускается на вершины деревьев и громким карканьем созывает товарищей на лакомый пир… Голодные псы из деревень сбегаются туда же и лижут кровь из ран. Мародеры исподтишка на скорую руку продолжают свою работу… потом настает общее погребение…
— Кто же хоронит мертвых? санитарный корпус?
— Как можно, да разве его хватит на такую работу! Им с одними ранеными достаточно дела.
— Значит, на погребение отряжают войска?
— Нет, просто берут первых попавшихся поселян или добровольно сбегающихся сюда праздных людей: бродяг, любопытных, а также состоящих при обозе, которые помогают маркитантам или состоят сторожами при кладях. Военное начальство сгоняет их сюда рыть могилы больших размеров, т. е., я хочу сказать, широкие, длинные, потому что их обыкновенно не роют глубоко. На это не хватило бы времени. И вот в эти ямы кидают тела, как попало. Или делают еще так: на кучу трупов накидают фута два земли, это походит на курган. Но вот, дня два спустя, польет дождь и размоет землю над гниющими трупами, но что за важность? Проворные, веселые могильщики не заглядывают так далеко. Работа у них кипит, спорится, в этом надо отдать им справедливость. Они роют землю, насвистывая песенки, отпуская шуточки, а пены пляшут хороводом вокруг открытой могилы. Если в некоторых телах, которые швыряют в яму или засыпают землей, еще теплится жизнь — что за беда! Такие случаи неизбежны; столбняк — обычное явление вследствие ран. Некоторые, спасенные чудом от ужасной участи быть погребенными заживо, рассказывают об этом. Но сколько таких, которым не пришлось ничего больше рассказать. Если на вас насыплют два фута земли, поневоле придется держать язык за зубами под такою печатью молчания…
О, мой Фридрих, мой Фридрих! — хотелось мне простонать в невыразимой муке.
— Да, вот картина следующего утра, — заключил полковой врач. — Ну, что ж, рассказать вам теперь, что бывает в следующий вечер? Тогда…
— Это я и сама вам расскажу, доктор, — перебила я. — В столице одного из воюющих государств, получено по телеграфу известие о славной победе. Поутру во всех храмах — во время танца гиен вокруг общих могил, — служат торжественные молебны, а вечером мать или жена одного из заживо погребенных ставит пару зажженных свеч на подоконник, потому что в городе зажжена иллюминация.
— Да, сударыня, эта комедия разыгрывается дома. Между тем на поле битвы еще и при втором восходе солнца трагедия не разыграна до конца. Кроме жертв, отправленных в госпитали и зарытых в землю, остаются еще неотысканные. В густом кустарники, в высоких хлебах или между лесным валежником, эти люди ускользнули от взгляда санитаров и могильщиков. И вот для них наступаешь мучительная агония, продолжающаяся иногда по нескольку суток: под палящим полуденным зноем, во мраке ночи, лежа на камнях и терновнике, в зловонной атмосфере гниющих по близости трупов и собственных разлагающихся ран, они становятся добычей пирующих коршунов, которые с жадностью клюют еще трепещущую добычу.
IX
Что это было за путешествие! Полковой врач давно перестал рассказывать, но картины, нарисованные им, продолжали стоять у меня перед глазами. Желая разоряться от тяжелых мыслей, я взглянула в окно, но и тут на каждом шагу встречались следы военного времени, со всеми его бедствиями. Хотя эта страна и не подверглась опустошению со стороны неприятеля, не дымились в окрестностях разоренный деревни и враг не успел еще похозяйничать ни в полях, ни в лесах, но тут свирепствовало, пожалуй, еще худшее зло: панический страх перед этим врагом. «Пруссаки идут, Пруссаки идут», — повторялось со всех сторон на разные лады, и если эти полные боязни слова не доносились до нас, то действие их можно было ясно видеть из окон вагона. По большим дорогам и проселкам тянулись крестьянские обозы, нагруженные постелями, домашним скарбом и провиантом, люди бежали внутрь страны, подальше от границ, покидая свои жилища. Сборы их в дорогу очевидно происходили с большою поспешностью. На одном и том же возу можно было видеть поросят, спеленатого младенца и пару мешков с картофелем; рядом с возами шагали муж, жена и старшие дети: мне хорошо удалось рассмотреть одну такую семью переселенцев. Куда отправлялись эти бедняки? Едва ли они сами знали это, только бы скорее прочь, подальше от «пруссаков»; так люди спасаются от пожара или наводнения.
Часто мимо нас с оглушительным дребезжаньем и стуком проносился поезд; опять и опять раненые: мертвенно-бледные лица, забинтованный головы, руки на перевязи. На местах остановок можно было насладиться этим зрелищем во всех его вариантах досыта. Платформы больших станций и полустанков, где обыкновенно кишит толпа путешественников или просто гуляющей публики, были теперь покрыты лежащими или сидящими фигурами больных; это пациенты из окрестных полевых и частных лазаретов, ожидающее поезда, который может захватить с собой новый транспорт раненых. Так им приходится лежать целые часы, и кто знает, сколько раз приходилось им перемещаться с места на место? С поля битвы на перевязочный пункт, оттуда во временный госпиталь, потом в передвижной полевой лазарет, наконец, в ближайшее местечко, оттуда на железную дорогу; по железной дороге новый переезд до Вены; в Вене — с вокзала в больницу, а там, после стольких страданий, пожалуй, и обратно в полк, если не на кладбище… Мне было так жаль, так страшно жаль этих мучеников! Я охотно подошла бы к каждому из них со словом утешения, но доктор не допускал этого. Если мы выходили из вагона, он брал меня под руку и отводил в бюро начальника станции, а потом приносил мне сюда вина или другого питья.
