Артур Шницлер - Тереза

Тереза долго не могла отвести взгляд от письма. «Надеюсь, мы с Вами как-нибудь увидимся». Многообещающей такую фразу не назовешь. Может, письмо и написано-то было, в сущности, только ради цветов на отцовскую могилу? Впрочем, что касается денег, то их в конверте не было. Либо Тильда забыла вложить, либо их украли. Но ведь речь могла идти только о нескольких астрах, такую небольшую сумму можно было, в конце концов, и из своих заплатить. «В следующий раз, когда пойдете на кладбище…» С того воскресенья на Троицу Тереза ни разу там не была. Но в рождественское воскресенье она решила сходить. Потому что пропускать ради этого урок, да еще и цветы покупать выходило за пределы ее возможностей. А на письмо она решила ответить только после посещения могилы. Госпожа Тильда Веркаде тоже заставила себя достаточно долго ждать.

Спустя несколько дней поздно вечером кто-то позвонил в дверь. У Терезы даже сердце остановилось. Она тихонечко подкралась и заглянула в глазок. Там был вовсе не ее сын. Перед дверью стояла совсем еще молодая особа, которую Тереза не сразу узнала.

— Кто это? — спросила она, помедлив.

Высокий голос с легкой хрипотцой ответил:

— Ваша добрая давнишняя знакомая. Да открывайте же, фройляйн Тереза. Я Агнесса, Агнесса Лейтнер.

Агнесса? Что ей нужно? Что заставило ее прийти к ней? Наверное, какое-нибудь известие от Франца. И она открыла.

Вся в снегу, Агнесса вошла в прихожую и тут же стала отряхиваться.

— Добрый вечер, фройляйн Тереза.

— Не хотите ли пройти в комнату?

— Да обращайтесь ко мне на «ты», фройляйн Тереза, как раньше.

Она последовала за Терезой в комнату, и ее ищущий взгляд первым делом обратился на стол, заваленный тетрадями и книгами, обернутыми в голубую бумагу. Тереза внимательно оглядела ее. О, можно было ни секунды не сомневаться, какого сорта особа стояла перед ней. Лицо раскрашено, даже размалевано, под фиолетовой фетровой шляпкой с дешевым страусовым пером крашеные и пережженные щипцами локоны, падающие на лоб, большие фальшивые бриллианты в ушах, потрепанная курточка из поддельного каракуля с такой же муфтой — вот как она выглядела, наглая и в то же время смущенная.

— Присядьте же, фройляйн Агнесса.

Та, вероятно, заметила оценивающий взгляд Терезы и с несколько вызывающей насмешкой сочла нужным извиниться:

— Значит, так, я бы, конечно, ни за что не позволила себе свалиться к вам на голову, когда б меня не послали почтальоном.

— Письмо от Франца?

— С вашего позволения. — И она села. — Дело в том, что он лежит в больнице для подследственных.

— Боже милостивый! — воскликнула Тереза и сразу поняла, что в больнице именно ее сын и, может, смертельно болен.

Агнесса успокоила ее:

— Да вовсе и не опасно он болен, фройляйн Тереза, ничего с ним не случится, выздоровеет как миленький, еще до суда. А пока он под следствием. Кстати сказать, на этот раз им нечего ему предъявить, потому как его там и не было. А полиция вообще любит хватать невиновных.

— Чем он болен?

— Да ничего особенного, так, пустячок. — Она весело запела: «Во всем виновата одна любовь…» и с нахальной улыбкой добавила: — Ну какое-то время проваляется там. Но и потом придется еще за собой последить. Хотя бы ради других. Как будто эти другие за собой следят! Вот я же выздоровела. А меня здорово прихватило! Шесть недель провалялась в больнице.

Тереза то краснела, то бледнела. По сравнению с этой девкой она чувствовала себя юной девушкой. И ею овладело одно-единственное желание — как можно быстрее выставить эту особу за дверь. И, подальше отступив от нее, она спросила:

— Что вы должны передать мне от Франца?

Агнесса, явно раздосадованная, повторила, издевательски передразнивая ее «интеллигентское» произношение:

— Что я должна передать вам от Франца? Вероятно, не так уж трудно догадаться. Или вы, фройляйн Тереза, возможно, полагаете, что обвиняемых в тюремной больнице кормят как на убой? Сперва надо подцепить туберкулез или что-нибудь в этом роде, вот тогда и получишь приличную жратву. И деньги ему позарез нужны именно для хорошего питания. Любая мать это поймет.

— Почему он мне ничего не написал? Если он болен… Я бы уж как-нибудь достала…

— Ему небось лучше знать, почему не написал.

— Да я ведь всегда его выручала, когда у меня самой… — Она не договорила. Не стыдно ли ей еще и оправдываться перед этой особой?

— Ну ничего, не обижайтесь, я и сама вижу, что у вас сейчас туго с монетами, фройляйн Тереза. В жизни всегда так — то густо, то пусто. Но на вид-то вы еще хоть куда! И опять небось заведется у вас, кто будет не прочь раскошелиться.

Тереза вновь залилась краской до корней волос. Эта девка — уж не говорит ли она с ней, как с ровней? Господи, что, должно быть, Франц рассказывал о ней Агнессе и другим людям, это сын-то о своей родной матери! Кем он ее считает? Она искала подходящие слова, чтобы возразить, и не находила. Наконец, робко, чуть ли не запинаясь, сказала:

— Я… Я даю уроки.

— Ясное дело, — ответила Агнесса. И, бросив презрительный взгляд на книги и тетради, добавила: — Оно и видно. Ведь вот везет же людям, которые образованные. Я бы тоже хотела иметь возможность выбирать себе клиентов.

Тереза встала:

— Уходите. Я сама принесу Францу то, что ему нужно.

Агнесса тоже поднялась, медленно, как бы изображая обиженную. Но видимо, и сама почувствовала, что взяла неправильный тон, а может, ей было важно вернуться к Францу не с пустыми руками. Поэтому она сказала:

— Ну что ж, раз уж вы сами хотите как-нибудь навестить его в больнице… Только он наверняка на это не рассчитывал. Да и вы сами об этом не думали.

— Но я же не знала, что он в больнице.

— Я тоже не знала. И узнала чисто случайно. Я пришла в больницу к своему давнишнему дружку, принесла ему немного поесть. Да, нашей сестре тоже приходится много чего отрывать от себя, а деньги даются нам тяжелее, чем вам, учительницам. Уж поверьте мне, фройляйн Тереза. Ну вот и представьте себе, как же я вылупила глаза, когда увидела там Франца, лежащего в кровати лицом к лицу с моим дружком. И он тоже ух как обрадовался! Старая любовь не ржавеет. Ну а потом, слово за слово, я возьми и спроси его, не нужно ли ему чего, а он и скажи, вот если бы ты сходила к моей матери, а та бы прислала мне пару гульденов, чтобы купить жратвы. Можно и сходить, ответила я, твоя мать наверняка меня еще помнит. И ей лучше уж со мной передать, чем самой идти в больницу для подследственных. Без привычки-то небось ой как стыдно покажется.

У Терезы было еще несколько гульденов в кошельке.

— Вот, возьмите. К сожалению, у меня больше нет. — Она заметила, что Агнесса метнула взгляд в сторону шкафа — значит, и об этом знала от Франца. И, дрогнув уголками губ, добавила: — Там у меня тоже ничего больше нет, может, к Рождеству… Но тогда я уж сама приду.

— К Рождеству-то он небось уже выйдет. Говорю вам, фройляйн Тереза, на этот раз они не смогут ему ничего предъявить. Ну стало быть, спасибо вам большое от его имени. И мы с вами ведь опять в дружбе, верно? Не найдется ли у вас для него немного сигарет?

У меня вообще нет сигарет, хотела она ответить, но вспомнила, что со времен Вольшайна в доме завалялась начатая пачка. Тереза на несколько секунд скрылась в соседней комнате и вынесла Агнессе горсть сигарет.

— То-то Франц обрадуется, — сказала Агнесса и сунула сигареты в муфту. — Ну одну-то можно мне и самой выкурить, разве нет?

Тереза ей ничего не ответила, но руку на прощанье протянула. Вся ее злость на Агнессу вдруг исчезла, как и чувство собственного превосходства. В самом деле, они с Агнессой мало чем отличались друг от друга. Разве она сама, в конце концов, не продавала себя господину Вольшайну?

— Передайте ему привет от меня, Агнесса, — мягко сказала она.

На лестничной клетке было уже темно, и Тереза проводила Агнессу вниз. А та подняла воротник своей потертой курточки, прежде чем привратник подошел, чтобы отпереть дверь. И Тереза почувствовала, что Агнесса это сделала ради нее.

Еще долго в этот вечер она сидела без сна. Вот и с этим ей довелось столкнуться. А что тут, в конце концов, особенного? Ну был у нее сын, бездельник и шалопай, водил компанию с бродягами и шлюхами, его частенько разыскивала полиция, а иногда и арестовывала, и теперь он лежит в больнице для подследственных с какой-то дурной болезнью. Можно вообще-то и смириться со всем этим — все же он был ее сын. Она могла противиться сколько угодно, но в ее сердце вспыхивало сочувствие — а с ним и чувство соучастия, когда он страдал или поступал дурно. Да, это было именно соучастие. Правда, редко случалось, чтобы она в такие минуты думала только о своей вине, как будто только она, родившая его, несет равную ответственность за все, что он делал, а тот человек, который его зачал, а потом растаял во мраке своей жизни, вообще не имел к нему никакого отношения. Ну конечно же, для Казимира Тобиша те объятия, в результате которых дитя появилось на белый свет, были лишь одними из многих — не более счастливыми и не более роковыми, чем другие. Ведь он и не знал, что человек, которому он дал жизнь, вырос подлецом, он ведь вообще понятия не имел, что у него есть ребенок. А если бы случайно и узнал, разве это было бы для него важно, разве он в этом что-нибудь смыслил? Какое ему было дело до катившегося по наклонной плоскости парня, лежавшего сейчас в больнице для подследственных, — ему, этому стареющему человеку, который после темных, глупых, мошеннических двадцати лет теперь играл в кафешантане на виолончели и отхлебывал пиво из кружки пианиста? Да и как ему было почувствовать связь поступков и судьбы, ведь даже ей стоило большого труда представить себе связь между мимолетным мигом плотского наслаждения и появлением маленького человека, ее сына.