Жорж Санд - Исповедь молодой девушки

Но и то и другое оказалось для меня равно невозможным — от этой мысли я пришла в еще большее смятение. Я не была увлечена Мак-Алланом, не испытывала слепого восхищения им и, трезво отдавая должное его достоинствам, скорее преуменьшала их, нежели преувеличивала. Его одобрение не утоляло моей потребности в одобрении. Я жаждала чувства еще более глубокого и возвышенного, еще более лестного для самолюбия. Не того ли, какое Фрюманс питал к Женни? Возможно! Но и Фрюманс, по моему разумению, слишком стоически подчинял любовь долгу. В мечтах мне представлялся человек, наделенный великодушным мужеством Фрюманса и утонченной пылкостью Мак-Аллана. Но, быть может, дело в той, кого любят? Быть может, Женни слишком сдержанна, чтобы Фрюманс проникся к ней страстью, а я слишком ребячлива, чтобы Мак-Аллан отнесся ко мне с полной серьезностью?

Придя к выводу, что сердце мое растревожено, но не заполнено, ум увлечен, но не насыщен, обессиленная внутренней борьбой, я уснула, повторяя:

— Или я еще слишком молода, чтобы по-настоящему любить, или уже не в том возрасте, чтобы питать иллюзии.

LVII

Я проснулась на рассвете после короткого сна и сама удивилась, что не чувствую никакой усталости: казалось, бессонные ночи стали естественной средой для кипевших во мне жизненных сил. Первым делом я подумала о Фрюмансе, лишь потом — о Мак-Аллане. События минувшего дня обрели стройность в воспоминании; перед моими глазами вдруг возникла фраза из письма адвоката к его клиентке: «Он беден, по происхождению простолюдин, но если бы Люсьена избрала его спутником жизни, она нисколько не унизила бы себя, напротив, доказала бы, может быть, высоту своих помыслов и чувств». Фраза эта так взволновала меня и привела в такое смущение, что, читая ее Женни, я спотыкалась на каждом слове. Впрочем, она выслушала и оценила ее как будто с таким же беспристрастием, как и все прочие фразы.

Мак-Аллан знал, что я прочту это письмо, — с какой же целью он писал его? Что это — высшая форма учтивости или благородное признание Фрюманса достойным соперником? Великодушное оправдание чувства, которое он втайне мне приписывал и хотел или победить, или оправдать? Мак-Аллан, сам того не желая, ревновал меня к Фрюмансу — так утверждала Галатея. Разумеется, верить Галатее смешно, но ведь и Женни не отрицала, что это возможно, — значит, так оно и есть.

Что же мне делать? Если я согласна принять любовь Мак-Аллана, мой долг — рассеять его ревность, но если отвергаю — к чему тогда оправдывать себя? Да и в чем? Могла ли я думать о Фрюмансе как о возможном спутнике своей жизни, не думая в то же время о женщине, которую он любит? Нет, такая мысль ни разу не приходила мне в голову, да и теперь мой разум отвергал ее как оскорбительную бессмыслицу. Зачем же было Мак-Аллану спрашивать меня о том, что он сам же считал невозможным, так как знал о предполагаемом браке Женни с Фрюмансом и даже сделал последнего своим наперсником?

Сразу после завтрака Женни доложила, что пришел мой «поклонник» — это слово она произнесла при мне впервые, и я, наверно, обиделась бы, если бы ее улыбка не сказала мне: «Не относитесь к этому так серьезно. Лучшая ваша защита — веселье. Оно охранит вас вернее, чем чопорность».

Мне очень хотелось придать себе цену, не сразу согласившись принять моего «поклонника», но могло быть и так, что он пришел только в качестве полномочного посла — в этом случае я должна была встретить его как ни в чем не бывало. Я поздоровалась с ним просто, не выразив никакого удивления. Впрочем, он с первого слова принес мне свои извинения.

— Я пришел сегодня, не испросив заранее позволения, и, знаю, поступил нечестно, — сказал он. — По всей вероятности, вы сочли бы меня назойливым и не приняли бы, поэтому я предпочел нагрянуть к вам незваным и докучным гостем и любой ценой повидать вас, чем заранее получить отказ и вовсе не увидеть. И вот я здесь. Не гоните же меня — вы ведь ничего мне не позволили, значит, ничем себя не связали.

— Разве такой светский тон подобает человеку, которому я обязана глубочайшей благодарностью? — сказала я с улыбкой, стараясь держаться непринужденно.

— О чем, черт возьми, вы толкуете, мадемуазель де Валанжи? — спросил он тоном, в котором сквозь беспечность проглядывало беспокойство.

— О письме, которое вы написали вашей клиентке. Какими словами выразить мне благодарность вам за доброе мнение обо мне? Вы знаете меня так мало, но не побоялись сразу встать на мою защиту.

— Истина озаряет нас как молния, — ответил Мак-Аллан. — Правоведы ищут ее с бесконечным прилежанием и поразительной добросовестностью, но и в делах судебных, и в науке она ускользает от них в ту минуту, когда им кажется, будто они уже ее обрели. Я диковинный адвокат, не так ли? Подумайте, всю жизнь я занимался иссушающим анализом и бесплодными подсчетами вероятностей… Что ж, это мое ремесло, и я любил его, как любят искусство. Но после двадцатилетней работы я, как и в первый день, вижу только один подлинный критерий истины: первое впечатление, вспышку молнии. В любви это называется любовью с первого взгляда.

— Я еще ничего не знаю о любви, — заметила я, — но думаю — она подчиняется тем же законам, что и другие движения души. И вы всегда смело вверяетесь первому впечатлению? А не случалось вам потом жалеть об этом и говорить себе: «Как я ошибся!»?

— Случалось, но редко, да и то в ранней юности. Если человек зрелого возраста, всю жизнь наблюдавший за мужчинами и женщинами, которыми движет алчность или еще какая-нибудь страсть, так и не научился распознавать людей с первого взгляда, значит, этот человек безнадежно туп. А чем тупица многоопытней, тем больше оснований остерегаться его вымученных и близоруких суждений.

— И вы убеждены, что леди Вудклиф держится того же мнения? Не покажется ли ей сомнительным суждение, так быстро составленное и так решительно выраженное?

— Леди Вудклиф…

— Почему вы боитесь поделиться со мной своими предположениями?

— Потому что тогда пришлось бы говорить о характере леди Вудклиф, а это не в моих намерениях.

— Не говорите ничего, о чем пришлось бы потом пожалеть. Ведь вы адвокат — значит, умеете говорить лишь то, что вам угодно сказать.

— Вы, кажется, смеетесь над адвокатами, даже чуть-чуть их презираете. Будь я в этом уверен, тут же выбросил бы адвокатское облачение.

— Это не ответ. Вам, видно, хочется, чтобы я по-прежнему жила в тревоге, хотя письмо, которое по вашей просьбе мне показали, вселило в меня надежду.

— Вот уж к чему я не стремился! Надежда — это сирена, которая дивно поет, но, словно струйка воды, мгновенно ускользает из рук. Не женщина, а надежда коварна, как волна.[25] Поэтому я и не считал возможным обещать вам, что обязательно добьюсь успеха. Я ставил себе только одну цель — убедить вас в том, что я порядочный человек и что если вы все еще мне не доверяете, значит, вам просто хочется быть несправедливой.

— Но кто же сомневается в вашей порядочности? Нет, господин Мак-Аллан, не надо подозревать меня в несправедливости, в этих обстоятельствах она граничила бы с низостью или безумием. Но как бы я хотела положиться на доброе сердце леди Вудклиф, как сейчас полагаюсь на ваше великодушие!

— Что ж… Я не могу распространяться о сердце госпожи Вудклиф, но, так или иначе, она принадлежит к высшему свету по праву рождения, по несомненному уму, по красоте, тоже пока несомненной, по связям, значительным, несмотря на некоторое неодобрение…

— Которое навлек на нее брак с французским эмигрантом хорошего дворянского рода, но отнюдь не маркизом.

— Не бросайтесь словами, мадемуазель де Валанжи: если вы станете издеваться над титулами, столь драгоценными для леди Вудклиф, я начну раздумывать, действительно ли вы принадлежите к этой семье.

— И, значит, принадлежит ли к ней моя бабушка — она-то ведь была против незаконного присвоения титулов? Не стоит об этом говорить. Итак, несмотря на неравный брак, леди Вудклиф принадлежит, по вашим словам, к высшему свету…

— И, вполне естественно, ей небезразлично общественное мнение. Вот на этой-то струнке я играл, указывая, что все ее осудят, если она начнет оспаривать ваше право и на имя, и на имущество. Как вы ни предубеждены против моей клиентки, согласитесь, что в данных обстоятельствах мой ход самый правильный.

— А разве я предубеждена против нее? Я совсем не так уверена в этом, как вы. Мне ничего не известно о ней, кроме того, что она сознательно скрывает от меня свои намерения, тогда как я открыла все без утайки.

— Дорогое мое дитя, — сказал Мак-Аллан отеческим тоном, который казался мне одной из самых разительных странностей в изменчивом облике этого человека, — сейчас вы знаете, что вам надобно знать. Вас оклеветали. Леди Вудклиф и я были введены в заблуждение. Стараясь исключить вас из членов этой семьи, мы считали, что заботимся о ее чести. Этот мотив отпал — он был основан на вымысле. Я признал это — таково было веление долга. Теперь все мои усилия направлены на то, чтобы ему подчинилась и моя клиентка. Если она не захочет, — значит, у нее есть другие причины преследовать вас, и пока мне их не изложат, я откажусь их признавать. Надеюсь, вы не думаете, что я слепое орудие в чьих-то руках, некая машина, которая, будучи смазана деньгами, покорно исполняет чужие приказы. Я мужчина и джентльмен, и знаете, у меня тоже есть предки, — может быть, это хоть немного поднимет меня в ваших глазах, хотя, по-моему, они ровно ничего не добавляют к моей персоне, разве что воспрещают моим высокородным клиентам обходиться со мной как с первым встречным наемным крючкотвором. Этому предрассудку я никогда не служил, зато он, помимо моей воли, служил мне верой и правдой в той аристократической среде, где протекает моя деятельность. К тому же я не менее богат, чем большинство тех, чьи интересы мне приходится защищать. Состояние, как и ремесло, я унаследовал от отца и приумножил свое богатство, но лишь для того, чтобы приумножить независимость. Нет человека, который мог бы похвалиться, что воздействовал на мое судебное красноречие посулами щедрого вознаграждения. Сейчас я разбираюсь в вашем деле и в притязаниях леди Вудклиф из любви к искусству — для меня это вопрос и удовольствия и чести. Никто меня сюда не посылал — просто я собирался побывать на юге Франции, ваша романтическая история меня заинтриговала, вот я и предложил леди Вудклиф докопаться до истины на месте. У меня есть известные обязательства, им я буду верен, но никакая корысть не заставит меня преступить их пределы. Если леди Вудклиф заблагорассудится лишить меня полномочий — это ее дело, если она разгневается — меня это не тронет. Поверьте, Люсьена, моя репутация вне подозрений, она неколебима — это единственное, что я с гордостью могу предложить вам… как залог моей нелицеприятности в ведении вашего дела.