Одна в мужской компании - Мари Бенедикт

Мы договорились, что я буду ждать наверху, пока папа не позовет. Таким образом, у родителей было время поломать голову над загадкой, что же представляет собой герр Мандль и достоин ли он встречаться с их единственным чадом. Хотя все мы знали, что это чистая формальность, что отцовское разрешение было дано в тот момент, когда герр Мандль поставил свое имя под письмом к моим родителям.

У меня вспотели ладони: непривычное ощущение. До сих пор мне не приходилось так нервничать, во всяком случае, из-за мужчин. Я могла чувствовать трепет за секунду до того, как поднимется занавес на сцене, или в долгие минуты перед тем, как режиссер крикнет: «Мотор!», но из-за свиданий — никогда. Молодые люди меня не пугали. Во всех прошлых романах я всегда брала над ними верх, с легкостью завязывая и разрывая любовные связи. Я относилась к ним как к объектам, на которых можно попрактиковаться в тактике хамелеона, как к кирпичам, из которых строила свою актерскую карьеру.

Я поднялась с кушетки, на краешке которой сидела, и в сотый раз встала перед большим зеркалом. Мы с мамой обсуждали, как лучше одеться для этой встречи. Ничего слишком провокационного — не то у него может сложиться неверное впечатление обо мне, и ничего чересчур детского — не то он может обидеться, решив, что его не воспринимают всерьез. Мы остановились на изумрудно-зеленом креповом платье с широкими плечами и неглубоким вырезом, с юбкой значительно ниже колена.

Я ходила взад-вперед по комнате и напрягала слух, стараясь разобрать, о чем идет разговор внизу. Какие-то обрывки долетали, но невозможно было понять, к чему они относятся. Раздался громкий смех, а затем папа позвал:

— Хеди, спускайся, пожалуйста, если ты готова.

Бросив напоследок еще один взгляд в зеркало, я сошла вниз по лестнице. Каблуки стучали безбожно. Папа ждал меня в дверях гостиной, и на лице у него застыла тщательно отработанная маска любезности. Я знала, что за ней скрывается тревога.

Взяв папу под руку, я шагнула через порог в гостиную. Мама сидела на диване и поглядывала на герра Мандля с опаской. Что же касается моего визитера, мне был виден только его аккуратно причесанный затылок.

— Герр Мандль, позвольте представить вам мою дочь, фройляйн Хедвиг Кислер. Думаю, вы с ней знакомы, хотя официально ни разу не встречались.

Папа тихонько подтолкнул меня вперед.

Мама и герр Мандль одновременно поднялись, и он повернулся ко мне лицом. После всех этих грязных слухов — и о политике, и о женщинах — я ожидала увидеть нечто омерзительное. Я даже собрала в кулак свое мужество, думая, что оно мне понадобится. Мужчина отвесил мне церемонный поклон, затем наши взгляды встретились, и его вид показался мне неожиданно привлекательным. Не столько даже в смысле внешности, хотя он был и красив какой-то утонченной красотой, в своем безупречном темно-синем костюме английского покроя со сверкающими запонками на манжетах, но главное — привлекало исходящее от него ощущение силы и уверенности. Это был уже не мальчик, а мужчина, не чета моим прежним воздыхателям.

Он первым начал разговор:

— Это большая честь, фройляйн Кислер. Я поклонник вашей игры, как вам, думаю, уже известно.

Щеки у меня вспыхнули, что тоже случалось со мной крайне редко.

— Спасибо за цветы. Очень красивые и… — я не сразу подыскала нужное слово, — изысканные.

— Они лишь бледное отражение моего восхищения вашей игрой.

Гладкие слова так и лились у него изо рта.

В комнате повисло неловкое молчание. Обычно у мамы, неизменно ловкой в светском общении, всегда была наготове подходящая реплика, но этот гость, кажется, всех выбил из колеи. Папа пришел на выручку.

— Герр Мандль рассказывал нам о своей любви к искусству.

— Да, — обернулся тот ко мне, — я узнал, что ваша матушка до замужества была концертирующей пианисткой. Признаюсь, я уговорил ее сыграть, хоть она и уверяла, что выступает теперь только в кругу семьи. Ее исполнение Бетховена было мастерским.

То, что мама согласилась сыграть для него, куда яснее говорило мне о том, насколько напуганы мои родители, чем папин вчерашний монолог о политических и военных махинациях Мандля. Двадцать лет назад, оставив карьеру, чтобы выйти замуж за папу, мама поклялась никогда не играть больше ни для кого, кроме родных. И со своим обычным упрямством оставалась верной этому обету до сегодняшнего вечера.

— Полагаю, вы и свою дочь научили прекрасно играть, — сказал он.

— Собственно говоря… — нерешительно проговорила мама.

Я понимала — мама не в силах заставить себя похвалить мою игру. Она требовала полного совершенства и всегда оставалась недовольна моими стараниями, так же как и моей внешностью. Она как будто считала, что я родилась красивой нарочно, исключительно ей назло.

— Вы видели еще какие-нибудь новые спектакли в этом месяце, герр Мандль? — Я постаралась отвлечь внимание от мамы, которая была явно не в своей тарелке, и перевести разговор на более общую тему. Не хотелось, чтобы мама стала заполнять паузу нервической болтовней, да еще нелестной для меня.

Мандль перевел свои карие глаза на меня, встретившись со мной взглядом.

— Правду сказать, фройляйн Кислер, после вашего исполнения роли Сисси мне не хочется даже смотреть на других актеров и актрис. Я хожу только в Венский театр.

От такого напора мне стало неловко и очень хотелось отвести глаза. Но я чувствовала — он хочет видеть во мне не застенчивость, а силу. Поэтому я выдержала его взгляд и произнесла те слова, которых требовал этикет:

— Вы слишком льстите мне, герр Мандль.

— Я искренен в каждом слове, и каждая роза досталась вам заслуженно.

Мама пришла в себя и проронила фразу, отрепетированную несчетное количество раз, начиная с самого моего детства. Я слышала ее постоянно, стоило кому-то назвать меня хорошенькой, похвалить мою фортепьянную игру или актерское искусство, и особенно, когда папа объяснял мне устройство автомобильного двигателя или технологию производства фарфора.

— Избалуете вы мне девочку, герр Мандль.

Эта фраза не была шутливым и ласковым упреком, как могло показаться со стороны. Это было отражение ее искреннего чувства — я не заслуживаю, чтобы меня баловали, мне и так уже дано слишком много, хотя я — по самой внутренней сути своей — ничего хорошего не достойна.

Сумеет ли этот незнакомец расслышать осуждение, прячущееся за мамиными словами?

Если герр Мандль и уловил истинный смысл этой фразы, он ничем этого не выдал. Все так же глядя мне