Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство
Так получилось, что с древней, да и с новой историей нашей судьба соловецкая крепкими узелками сплетена. Вот и Никон-патриарх анзерским монахом был (ты не плюйся, дедушка, скажу и об отцех и страдальцех соловецких). Учеником преподобного Елеазара был. Трое их у преподобного было: Никодим, Никифор-праведный и Никон. «Ника» — си есть «победа»… Я к чему это? Так, ни к чему, заговариваюсь с голодухи… Подвизался же Елеазар в игуменство кроткого Иринарха, також сопричисленного к лику святых. Был знаменит тогда старец Александр Булатников, соловецкий постриженник, — сменивший троицкого келаря Авраамия Палицына, поменялись местами, так сказать… Что-то голова кругом идёт, мысли уплывают… Я сейчас, отдохну… Что это? Неужто одеколон? Дай ещё хлебну! Ай да блатняги, сквозь землю достанут, потому происходит слово «блатной» от слова «блат» (а по-твоему наоборот?)…
Вернёмся к истории соловецкой. Елеазар преподобный дивным даром прозорливости обладал. Будучи вызван в Москву, предрёк царю Михаилу рождение сына Алексея, что и сбылось. Есть предание, будто предрёк Елеазар своему ученику Никону, иеромонаху тогда, что высоко он взлетит, но будет от его гордыни церкви великий урон.
На Соловках же обретался и Арсений Грек, книжный справщик, Никонов поднатчик. Греком прозывался, а сам иудей. Несколько раз веру менял, прибыл на Русь с иерусалимским патриархом и остался. Для укрепления в благочестии отправлен на послушание был к соловецким старцам. Старцы его коварство прозрели и засадили в темницу. Когда приехал на Соловки Никон, митрополит уже, за мощами святого Филиппа, зашёл он в узилище, а Арсений как закричит: «Исполать тебе, патриарх всея Руси!» — так и освободился. Замечено, что властолюбцы льстецам благоволят…
Вот какой исторический узелок на Соловках завязался!
Одно замечу: исторические события, они у всех на виду, иное дело чудотворство. Если правду сказать, не столь уж обильно соловецкое летописание на чудеса. Были они, и тогда особенно, когда святость была велика. Так, святым игуменом Филиппом обретена бысть в хлебне явленная икона Богоматери Тихвинской, названная «Хлебенная». При нём же на сосне близ Сосновой губы обретена також явленная икона Корсунской Божьей Матери, названная «Сосновская»… Гоняли нас недавно в Сосновскую губу, часовенка там есть разрушенная, икон, понятно, никаких нет, осталась старая надпись, гласящая: «Кроме преподобных отец в святой Соловецкой чудотворной обители, нетлением святых многоцелебных мощей своих прославленных, многие известны единому только Богу…» Были, значит, и другие чудеса, были и святые люди, великие подвижники, но подвиг свой совершали не громко, в тиши и трудах. Никогда не прерывалось соловецкое чудотворство, да тайну его отцы унесли с собой. А в истории соловецкой не всё ладно выглядит. Развязался узелок-то!
Монахи забунтовали при Тишайшем царе Алексее Михайловиче. Весь монастырь в раскол ударился. Не по злому умыслу монахи засомневались, а от великой крепости веры. Крепки в вере были отцы соловецкие, никакими указами нельзя было их поколебать, и за веру, как считали её истинной, готовы были стоять насмерть и кончину мученическую принять.
Сам я человек православный, церковный, а раскольников-староверов уважаю. Братья они наши, история нас разделила, много обоюдных обид было, да все они отошли и забылись перед накатом безверия. Теперь-то мы одинаковые, все вместе страдаем. Вот дедушка, печорский старовер, что ж он, не христианин? Ещё какой христианин! Какими и нам быть следует. Мы убиваемся в скорби, а он радуется: «Радуюсь, — говорит, — детушки, что и мне за Христа пострадать довелось!» Вот как! Великой непоколебимости люди. Семь лет соловецких страдальцев воевали, ничего поделать не могли, и кто знает, чем кончилось бы, кабы не нашёлся средь монахов Иуда некий (Феоктист его имя — помнятся почему-то имена подлецов!), провёл он царских стрельцов тайным ходом. И что было тогда! Как крошили монахов саблями, как к конским хвостам привязывали и по отоку волочили, как живьём в прорубях морозили, как грабили честной монастырь, золотые ризы срывали, иконы бесчестили — не пересказать. Всех монахов перебили, новых населили.
Да только после злого сего побоища повредилось что-то в монастыре, изъян некий внутренний возник, а в изъян проник грех. Нехорошая слава ославила монастырь — учредили при нём тюрьму. В двух местах на Руси были монастыри-тюрьмы: здесь да в Спас-Ефимьевом в Суздале. Там и теперь изоляторы. Заметьте, где прежде были тюрьмы, там они и остались. Злое к злому тянется. Прежде Соловками пугали, и ныне, только в тыщу раз пострашнее. На кровавом месте кровавая жатва произрастает. Так и Лубянка-то нынешняя, говорят, на том месте стоит, где прежде пытальный приказ был, — кровь кровь притягивает. Грех к греху тянется, а святость к святости.
Пятьсот лет Соловкам, а узилищу, почитай, триста! С царя Ивана Грозного началось, он ведь первым Руси кровавую баню устроил, он и соловецкое заточение начал. Да был тогда отпор духовный, был Филипп-игумен… Первым соловецким ссыльным (запомним нашего праотца!) был старец Артемий. То ли оговорили его, то ли в самом деле привержен был ереси Матвея Башкина — ныне не разобрать — но Соловки он схлопотал. Филипп-игумен недаром святой был: отпустил старца на все четыре стороны, тот и схоронился в Литве. (Нынешние-то наши дурным примером подражать быстро научились, а хорошим что-то не спешат.) Поп Сильвестр известный, «Домострой» он написал, друг и учитель молодого царя, тоже на принудительное богомолье послан, здесь и пострижен под именем Спиридона. Филипп-игумен утешал и ободрял его в опале. И других начали ссылать и постригать. Да всё это были первые цветочки, а настоящее узилище, темница злая, она позже созрела.
Осквернено было соловецкое чудотворство, и замерло оно, затихло, но не исчезло вовсе, как сказано на доске в Сосновской часовне, жило в простецах-монахах по скитам и затворам, а зло над всем свой покров спустило. В ожесточении думаю иногда: как можно было молиться, зная, что за стеной люди страдают, — этому нас Христос учил?! Но, раздумав, понимаешь — иначе тогда на это смотрели, указу царскому подчинялись, а за страдальцев-колодников молились. Правду сказать, за два прошлых века не страдало на Соловках столько народу, сколько нас в одной этой камере, но ведь и времена тогда были другие. Как ни злы всегда были люди, а всё ж против нынешних куда добрее. Потому и говорится: «доброе старое время».
Про себя скажу, я бы в старую соловецкую тюрьму с радостью души попросился. Кормёжка что! Там хоть и сидишь в тюрьме, а от церкви не отвержен, в храм водят, к исповеди и причастию допущен, на Пасху светлую заутреню отстоишь, а уж чтоб измываться и бить нашего брата — быть того не могло. Сказано было: «Обращаться с возможною по человечеству умеренностью». Всё же не чекисты, а монахи окружали. Я-то про что говорю: негоже монахам быть тюремщиками, вот в чём грех, вот за что рассчитались ныне Соловки сверх меры.
Но было и в узилище соловецком великое чудотворство, и явилось оно среди тех, с кем Христос, среди гонимых и мучимых, и знаем мы великий подвиг, столь великий, сколь подвиги столпников и затворников. Плиту-то могильную у собора видели — Петра Кальнишевского, последнего Запорожской вольной Сечи атамана. Блатной-то народец по неразумию почитает его своим патроном, святым разбойником Кудеяром. Ну да, тем самым, про кого «на Соловках нам рассказывал инок отец Питирим…». Но не таков был казак Петро, зла никому не делал, честно воинскую службу нёс. За что его загребли? А тебя за что? И его ни за что, да ко времени пришлось. Упразднили Сечь, а казаков на распыл.
Атаман-то Петро, ох и могучий был старец! Восемьдесят пять лет ему было, а богатырь истинный! Упрятали его на Соловки и опустили в земляную тюрьму — что живьём погребли. Света Божьего там нет, если через дымоход отсвет блеснёт, тому радуйся. Есть очажок дымный, подстилка соломенная, иконка в углу. В рост не встанешь, только на коленках передвигаться, от стены до стены руками достанешь. Каково это ему, казаку, после вольной волюшки, после раздолья степного, Днепра широкого? Как вынес, разве представить? Поначалу тосковал и о смерти желанной молил — уж и года были преклонные, и этих не каждому отпущено — да не дал Бог смерти. Сыро подземелье и губительно — за год на узнике одежда сгнивала — да казак был кряжист.
Побился он в оковах, потосковал, притих и погиб бы от чёрной тоски, как многие узники соловецкие, да была в нём казацкая крепкая вера. Стал он молиться, и доходчивой оказалась молитва: помолишься — и будто подземелье озарилось. Вспомнил он и пещеры киевские, куда монахи печерские сами себя под земь заключали и подвизались так по смерть. Там и казак Илья Муромец лежит. Только те добровольно себя заключали, а его силой. Ну да разница какая? Куда ни загони человека, Бога от него ничем не отнимешь! В испытаниях вера проверяется и укрепляется. Маловер последнее утрачивает, а сильный в вере свою стойкость увеличивает.
