Кнут Гамсун - В стране полумесяца
Мёртвые покоятся в богатой стране. Они сами обогащают её. «Растительность хороша на кладбищах». Мёртвые сами заботятся о том, чтобы создать здоровую и чистую обстановку, мощную растительность, плодородную землю, на которой всё может расти. Словно они лежат себе и посмеиваются в безумном веселье, и непоколебимо проводят великую мысль: гигиена трупов.
Тшш… В стране смерти не рассуждают.
Позади, за нами шелестит пальмовая роща; мы почти прислоняемся спиной к ней. Как бы ни была тиха погода, зонтичные пальмы веют слегка, потому что у них такие широкие листья, и в такой роще всегда чувствуется почти неслышимый шелест. И этот шелест, и эти широкие листья, и всё это зелёное великолепие покоряют нас тишине и безмолвию. Мы сидим здесь и возвращаемся к чему-то знакомому, к стране, в которой мы были когда-то, к чему-то пережитому во сне или в некоей жизни до этой. Нашей колыбелью, думается, был некогда лотос, который рос в стране пальм и укачивал нас…
Мы поднимаемся и уходим..
Вот встречаются нам два человека, которые несут носилки. Я снимаю шляпу и держу её в руках. Эти двое людей не делают нам ничего худого, а только спешат мимо. Это труп бедного покойника. У него нет гроба, нет даже покрывала с заклинаниями, покрывающего носилки, и плакальщицы не провожают его. Эти люди несут свою ношу в отдалённый угол кладбища и опускают её на землю. Потом они начинают рыть могилу.
Мы смотрим вверх: там и сям какие-то птицы издают крик высоко в воздухе. Что это за птицы? Они крупны, у них крылья в форме полумесяца, — это коршуны. Они кружатся над Эйюбом, они знают эти носилки и следуют за ними, они чуют всякий запах разложения, фосфорной кислоты, и предупреждают друг друга. Они не парят, как благородные ястребы, они тихо крадутся, разрезая воздух крыльями. Теперь весь вопрос в том, на какую глубину эти два человека зароют свою ношу.
У ворот стоит экипаж, и мы слышим голос, который кричит:
— Алло! Наконец-то я вас нашёл!
Это проводник! Это наш ужасный грек, от которого мы никуда не можем спрятаться. Он выследил таки нас, начав с кассы у парома и до самого Эйюба.
— Будьте любезны, садитесь, — говорит он. И мы садимся.
— К «воющим дервишам»!
Сразу возвращаемся мы к городу и к жизни. Мы оглядываемся и ещё раз видим коршунов. Видим мы и верхушки недвижимых кипарисов…
Как раз по дороге попадаются нам три фигуры со странным головным убором, который мы и раньше видали на Востоке. Это и были воющие дервиши, направлявшиеся к своему храму. Проехав некоторое расстояние, мы выходим из экипажа, отпускаем кучера и пешком следуем за тремя чудаками. У них были серьёзные, добродушные лица, и шли они своей дорогой молча. Впрочем, в одежде их не было ничего особенного: коричневый балахон с завязками у пояса облегал их с головы до ног. Но шапки были чудовищны по вышине и по форме, напоминающей сахарную голову. Сделаны они из серого войлока, жёсткого, непроницаемого. Нужно прямо, должно быть, особого рода искусство, чтобы носить их.
Дервиши — это магометанские монахи. Они живут или странствуя по Турции и Ирану, или целой общиной в своём монастыре под началом настоятеля. Подобно западным монахам, они делятся на ордена: есть пляшущие, воющие, плавающие, прыгающие дервиши. У каждого ордена своё ремесло. И именно тем, чтобы довести своё ремесло до самой безумной крайности, думают они снискать милость своего Бога ко всему исламу. Это мученики религии, берущие на себя грехи своего народа и бичующие себя из-за них. Плавающие дервиши до тех пор будут «плавать» на полу, пока их не охватит состояние экстаза и судороги: в этом невменяемом состоянии они становятся ближе к Аллаху.
И вот нам предстоит видеть воющих дервишей.
Мы подъезжаем к монастырю, где платим за разрешение проникнуть внутрь храма. Двери отворяются, мы стоим в обширной зале, где находим себе место на скамье у решётки. Решётка идёт вокруг всей комнаты. Перед решёткой сидим мы и другие любопытствующие: за решёткой появятся дервиши. На стенах висят изречения из Корана. Пол покрыт чёрными, белыми, жёлтыми, серыми, коричневыми, красными и синими воловьими и овечьими шкурами. Нам немножко странно, что нет между прочим и зелёных шкур; не по забывчивости ли это? Ах, нет, зелёный цвет — цвет пророка, он священен, на него нельзя наступать.
В глубине из двери выходит священник. Это человек лет сорока с необыкновенно красивым и кротким лицом. На нём чёрная одежда и чёрная шапка с белой кокардой. Он читает отрывок из Корана.
И вот начинается сумятица самая однообразная, самая скучная, какую я когда-либо наблюдал. Больше двух часов времени понадобилось для того, чтобы проделать все эти церемонии, и когда наконец всё кончилось, мы совершенно обессилели от этого сиденья в молчании, от этого воя и от попыток найти хоть какой-нибудь разумный смысл во всём этом вместе.
Богослужение шло в следующем порядке:
После чтения священника, тридцать сахарных голов упали на колени и начали что-то бормотать. Но это ещё не был вой, отнюдь нет, это был лишь пустяк, только вступление. Однако и вступление было слишком продолжительно.
Когда бормотание прекращается, сахарные головы подымаются. Священник читает молитву. Речь его благозвучна, она словно скользит по множеству «л», и богата согласными: «Ла-иллаха-иль-Аллах» — нет иного Бога, кроме Аллаха. Во время молитвы расстилают ещё много овечьих шкурок. Я никогда не видывал помещения с таким огромным количеством овечьих шкур. Молитва кончена.
Запевала падает на колени и поёт, сахарные головы отвечают стоя, — это попеременное пение. Однако и это не может быть названо воем. Мы много раз слыхивали кое-что и похуже этого. Добрые завывала исполняют пока только роль регуляторов, — они отзываются только то тут, то там. Но запевале начинает приходиться туго, — он вынимает носовой платок и отирает пот. Пение продолжается целую вечность. Было так странно, что эти люди положили себе тянуть это всё как можно дольше. Странно? Нет, совершенно естественно: ведь они хотели вызвать в себе состояние экстаза.
Попеременное пение продолжается. Запевала уже не выдерживает больше, ему дурно, он скидывает куртку. И поёт неверно.
Затем он уж не может больше, силы ему изменяют. Сахарные головы предчувствуют опасность, они всё чаще и чаще вмешиваются в его пение, они помогают ему, они поют больше, чем им полагается, чтобы только не дать ему оскандалиться. Но это, оказывается, уже слишком поздно: он пищит, пищит всё слабее, наконец доходит до того, что только беззвучно разевает рот.
Тогда на смену ему является седобородый старик. Он худ и жилист, бледен, невозмутим. Он отстраняет первого запевалу и сам бросается на пол. И вот начинает он свою песню. Он не рискует брать слишком высоких или слишком низких нот, но у него есть несколько таких нот, в которых никто не мог бы с ним состязаться. Казалось, точно это камень стал петь.
Однако же и старик выбился из сил. Дервиши, не щадя себя, поддерживают его, они вошли во вкус и перебили у старика две его ноты. Это его подзадоривает, он подбодряется, хочет заставить слушать себя. Мы видим, как он царапает себе руки и лицо, чтобы ещё больше разгорячить себя. Однако он сдаётся в виду превосходства сил. Когда он уже при последнем издыхании, с воющих дервишей снимаются сахарные головы, и теперь они на всё готовы.
Первый запевала тем временем ожил. Он дико оглядывается, соображает, на чём стало дело, и опять принимается. У него хватает сил оттащить в сторону «камень» и занять его место. Затем он снова начинает петь.
А дервиши между тем ни в коем случае не отказываются от своего права и не забывают, что слово на самом деле принадлежит им, — они, наоборот, поют всё громче и громче и начинают подёргиваться. Вот теперь-то вой, можно сказать, в полном разгаре. Дервиши вспотели, они поснимали свои балахоны. До этих пор пение было громкое, полубезумное, но в нём было всё же какое-то связное содержание. Но вот текст становится всё более и более отрывистым, только время от времени слышится отдельное слово, восклицание, голоса переходят в вой. Подёргивания становятся всё сильнее и сильнее.
Что же делает тем временем священник? Он руководит всем этим безумием. Ему-то и принадлежит почин с этими судорогами. Он начинает топать ногами об пол и в такт бросаться взад и вперёд, и из стороны в сторону. Однако же он щадит себя и только указывает, что должны исполнять другие. При этом он наблюдает за каждым в отдельности и проходит под самым носом у замешкавшихся с увёртками и ужимками. Тогда им, по-видимому, стыдно становится перед Аллахом, и они вскрикивают прямо неподражаемо.
И вот гвалт становится гуще. Дервиши криками подают сигналы друг другу, похоже, что они кричат друг другу: «Эй!», и крепнут в своём упорстве и становятся слепы ко всякой опасности. И подёргивания верхней части туловища делаются дикими и быстрыми, это уже не жалкие судороги, а скорее метания во все стороны, беспрерывное мелькание в воздухе. Среди воющих у некоторых нам уже слышится хрип. Пол завален одеждами.
