Уильям Теккерей - Дени Дюваль
Как прекрасен собор! Я ходила туда вечером. В церкви, словно звезды, сияли огни и играла небесная музыка. Ах, как не похоже на мосье Шнорра и на… и еще на одного человека в моем новом доме, который вечно читает проповеди — то есть, я хочу сказать, когда он бывает дома. Несчастный! Хотела бы я знать, читает ли он им проповеди там, на Корсике! Если да, то мне их очень жаль. Когда будешь мне писать, не упоминай о соборе. Ведьмы ничего об этом не знают. Как бы они бранились, если б только узнали! О, как они меня эннуируют [18], ведьмы несчастные! Ты бы только на них поглядела! Они думают, что я пишу мужу. Ах, Урсула! Когда я пишу ему, я часами сижу над листом бумаги. Я не говорю ровно ничего, а то, что я говорю, кажется неправдой. Зато когда я пишу тебе, перо мое так и летает! Не успею начать письмо, как бумага уже вся исписана. То же самое бывает, когда я пишу к… Кажется, эта злая ведьма заглядывает мне в письмо сквозь свои очки! Да, милая сестрица, я пишу господину графу!"
К этому письму приложен постскриптум, написанный, очевидно, по просьбе графини, на немецком языке, в котором сиделка госпожи де Саверн извещает о рождении ее дочери и о том, что мать и дитя пребывают в добром здравии.
Эта дочь сидит сейчас передо много — тоже с очками на носу — и безмятежно просматривает портсмутскую газету, из которой, надеюсь, она скоро узнает о продвижении по службе своего сына мосье Лоботряса. Свое благородное имя она сменила на мое — всего лишь скромное и честное. Дорогая моя! Глаза твои уже не так ясны, как прежде, и в черных как смоль локонах серебрится седина. Ограждать тебя от опасностей всегда было сладостным жребием и долгом всей моей жизни. Когда я обращаю к тебе свой взор и вижу, как ты, спокойная и счастливая, стоишь на якоре в нашей мирной гавани после всех превратностей судьбы, сопровождавших наше плаванье по океану жизни, чувство бесконечной благодарности переполняет все мое существо и душа изливается в восторженном гимне.
Первые дни жизни Агнесы де Саверн ознаменовались происшествиями, коим суждено было самым необыкновенным образом повлиять на ее судьбу. У колыбельки ее с минуты на минуту готова была разыграться двойная, даже тройная трагедия. Как странно, что смерть, злодейство, месть, угрызения совести и тайна теснились вокруг колыбели существа столь чистого и невинного — благодаря Богу и ныне столь же чистого и невинного, как в тот день, когда, спустя какой-нибудь месяц после ее появления на свет, начались ее удивительные приключения.
Письмо к моей матушке, написанное госпожою де Саверн накануне рождения ее дочери и законченное ее сиделкой Мартой Зеебах, помечено 25 ноября 1768 года. Через месяц Марта написала (по-немецки), что у госпожи ее открылась горячка, такая сильная, что временами она теряла рассудок и врачи опасались за ее жизнь. Барышни де Барр считали, что младенца нужно вскармливать рожком, но они не были сведущи в уходе за грудными детьми, и малютка тяжко болела, пока ее не вернули матери. Сейчас госпожа де Саверн успокоилась. Ей гораздо лучше. Она ужасно страдала. В бреду мадам все время просила свою молочную сестру спасти ее от какой-то неведомой опасности, которая, как она воображала, ей грозит.
В то время, когда писались эти письма, я был совсем еще мал, однако я отлично помню, как пришло следующее письмо. Оно лежит вон в том ящике и написано дрожащей больною рукой, которая теперь давно уж истлела, а чернила за пятьдесят лет [19] совершенно выцвели. Я помню, как матушка воскликнула по-немецки — она всегда изъяснялась на этом языке в минуты сильного волнения: "О, боже! Моя девочка сошла с ума, она сошла с ума!" Это жалкое выцветшее письмо и в самом деле содержит какой-то странный, бессвязный лепет.
"Урсула! — писала госпожа де Саверн (я полагаю, что нет нужды полностью приводить слова несчастного обезумевшего создания), — когда родилась моя дочь, демоны хотели отнять ее у меня. Но я сопротивлялась и крепко прижимала ее к себе, и теперь они уже не могут причинить ей вреда. Я отнесла ее в церковь. Марта ходила туда со мной, и Он был там, — он всегда там, — чтобы защитить меня от демонов, и я попросила окрестить ее и нарекла Агнесою и сама тоже окрестилась и тоже приняла имя Агнесы. Подумать только — я приняла крещение двадцати двух лет от роду! Агнеса Первая и Агнеса Вторая. Но хоть имя мое изменилось, я всегда останусь той же для моей Урсулы, и теперь меня зовут Агнеса Кларисса де Саверн, урожденная де Вьомениль".
Действительно, в то время, когда к графине еще не совсем вернулся рассудок, она вместе со своей дочерью приняла римско-католическую веру. Была ли она в здравом уме, когда поступала подобным образом? Подумала ли она, прежде чем совершить этот шаг? Встречалась ли она с католическими священниками в Саверне, имелись ли у нее иные причины для обращения, кроме тех, о которых она узнала из споров между мужем и мосье де ла Моттом? В этом письме несчастная пишет: "Вчера к моей постели подошли двое с золотыми нимбами вокруг головы. Один из них был в одежде священника, второй был прекрасен и весь утыкан стрелами, и они сказали: "Мы — святой Фабиан и святой Себастиан; завтра — день святой Агнесы, и она будет ожидать тебя в церкви").
Что произошло на самом деле, я так никогда и не узнал. Протестантский священник, с которым я встретился впоследствии, мог только принести свою книгу и показать мне запись, из которой явствовало, что он окрестил малютку и нарек ее Августиной, а вовсе не Агнесой. Марта Зеебах умерла. Ла Мотт в разговоре со мною не касался этого эпизода в истории несчастной графини. Я думаю, что статуи и картины, которые она видела в церквах, подействовали на ее больное воображение; что, раздобыв римско-католические святцы и требник, она узнала из них, когда празднуются дни святых, и, еще не совсем оправившись от горячки и не давая себе отчета в своих поступках, отнесла новорожденную в собор и приняла там крещение.
Теперь, разумеется, бедной графине пришлось еще больше таиться и лгать. "Демоны" — это были старые девы, приставленные следить за каждым ее шагом. Их нужно было постоянно обманывать. Но разве она не делала этого и раньше, когда ездила во дворец кардинала в Саверне? Куда бы несчастная ни обращала свои стопы, — мне кажется, я вижу, как всюду на нее сверкают из тьмы зловещие глаза де ла Мотта. Бедная Ева, — надеюсь и уповаю, еще не окончательно павшая, — ее вечно преследовал по пятам этот змей, и ей суждено было погибнуть в его ядовитых объятиях. Кто постигнет неисповедимые пути рока? Через год после описываемых мною событий очаровательная принцесса, сияя улыбкой и зардевшись румянцем, под звон колоколов, под гром орудий и приветственные клики тысячной толпы, проезжала по улицам Страсбурга в карете, украшенной гирляндами и знаменами. Кто мог подумать, что в последний свой путь она отправится на мерзкой колымаге и закончит свою жизнь на эшафоте? Госпоже де Саверн суждено было прожить еще один только год, и постигший ее конец был не менее трагичен.
Многие врачи говорили мне, что после рождения ребенка матери часто теряют рассудок. Госпожа де Саверн некоторое время оставалась в том лихорадочном состоянии, когда человек, хотя отчасти и сознает свои поступки, все же далеко не полностью за них отвечает. Спустя три месяца она пробудилась как бы от сна с ужасным воспоминанием о происшедшем. Какие горестные видения, какие посулы завлекли супругу ревностного знатного протестанта в римско-католическую церковь и заставили ее принять крещение вместе с новорожденным младенцем? Она никогда не могла вспомнить об этом своем деянии. Бесконечный ужас охватывал ее при мысли о нем — бесконечный ужас и ненависть к мужу, который был причиной всех ее горестей и страхов. Она начала бояться его возвращения, она прижимала к груди ребенка, запирала на замки и засовы все двери, чтобы люди не похитили у нее малютку. Протестантский священник и протестантки-золовки в тревоге и отчаянии наблюдали это зрелище, справедливо полагая, что госпожа де Саверн все еще не в своем уме; они советовались с докторами, которые совершенно разделяли их мнение, приезжали, прописывали лекарства и выслушивали презрительные насмешки больной, встречавшей их то оскорблениями, то трепетом и слезами — в зависимости от владевших ею переменчивых настроений. Состояние ее было в высшей степени загадочным. Барышни де Барр время от времени в осторожных выражениях писали о ней брату на Корсику. Он, со своей стороны, безотлагательно отвечал потоками своих обычных словоизлияний. Узнав, что у него родилась дочь, он покорился судьбе и тотчас принялся сочинять целые фолианты наставлений касательно кормления, одежды, а также физического и религиозного воспитания младенца. Девочку нарекли Агнесой? Он предпочел бы имя Барбара, ибо так звали его мать. Помнится, в одном из писем несчастного графа содержались указания насчет кашки для ребенка и инструкции относительно диеты кормилицы. Он скоро вернется домой. Корсиканцы потерпели поражение во всех битвах. Будь он католиком, он давно уже стал бы кавалером королевских орденов. Мосье де Вьомениль все же надеется выхлопотать ему орден за воинскую доблесть (протестантский орден, учрежденный его величеством за десять лет до того). Эти письма (впоследствии утерянные во время кораблекрушения [20]) содержали весьма скромное описание приключений самого графа. Я убежден, что граф был очень смелым человеком и не выказывал нудного многословия лишь тогда, когда говорил о своих собственных подвигах и заслугах.
