Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Сюннёве Сульбаккен
— Только одной тебе не справиться с этим делом, — сказал незнакомец, и Торбьорн запомнил его слова.
Когда Сюннёве попрощалась со своими новыми друзьями и подошла к остальным ученикам, те смотрели на нее с еще большим уважением, чем обычно, однако Сюннёве сразу же направилась к Ингрид, приветливо поздоровалась с ней и позвала ее на лужайку. Там они уселись на траву и начали о чем-то беседовать, — ведь прошло так много времени с тех пор, как они говорили друг с другом по душам последний раз. А Торбьорн все еще стоял в толпе ребят и смотрел на чудесные заморские цветы, которые теперь принадлежали Сюннёве.
В этот день Сюннёве пошла домой сразу после уроков.
— Можно я понесу твои цветы? — спросил Торбьорн.
— Пожалуйста, — сказала она мягко; не глядя на Торбьорна, она взяла Ингрид под руку и пошла с ней вперед. Возле Сульбаккена она остановилась и попрощалась с Ингрид.
— Спасибо, теперь я донесу сама, — сказала Сюннёве и взяла корзинку, которую Торбьорн поставил на землю. Всю дорогу он думал только о том, чтобы предложить ей посадить эти цветы, но не успел он за икнутся об этом, как она быстро повернулась и ушла. А он долго еще потом терзался из-за того, что не решился предложить ей свою помощь.
— О чем вы говорили всю дорогу? — спросил он потом Ингрид.
— Да так, ни о чем, — ответила она.
Поздно вечером, когда все улеглись, Торбьорн осторожно оделся и вышел на улицу. Был чудесный вечер, мягкий и тихий. Небо затянуло легкой пеленой серовато-голубых облаков, местами они разрывались, и чудилось тогда, что из просвета выглядывает чей-то темно-синий глаз.
Вокруг не было ни души. Только в траве стрекотали кузнечики да перепел перекликался с перепелкой. То с одной, то с другой стороны вновь и вновь возникала песня, и Торбьорну казалось, что его провожает целая свита каких-то неведомых существ. Лес вытянулся широкой синей полосой, которая все темнела и темнела, поднимаясь ввысь по склону горы, и постепенно превращалась в бескрайнее туманное море. Из лесу порой доносилось токование тетерева, несколько раз прозвучал одинокий крик совы, а водопад все громче и громче пел свою старинную суровую песнь.
Торбьорн бросил взгляд вверх, на Сульбаккен, и пошел дальше. Свернув с дороги, он стал подниматься по крутому склону холма и скоро очутился в маленьком садике Сюннёве, прямо под окном ее комнаты в мезонине, где она спала. Торбьорн прислушался и внимательно осмотрелся по сторонам, но вокруг царила мертвая тишина. Он стал искать какие-нибудь садовые инструменты и скоро нашел лопату и мотыгу. Одну из клумб уже начали вскапывать, и на ней кто-то высадил два цветка, очевидно, чтобы посмотреть, как они примутся. «Она, бедная, верно, устала и потому так рано ушла. Да, здесь нужна мужская рука», — размышлял Торбьорн, принимаясь за работу. Спать он не хотел, и еще никогда в жизни ему не работалось так легко, как сейчас. Он хорошо запомнил, как нужно было сажать эти цветы, запомнил порядок, в каком они были высажены в пасторском сазу, и теперь работа спорилась у него в руках. Прошла ночь, и он даже не заметил, как забрезжил рассвет. Работая без устали, он перекопал весь цветник, посадил новые цветы, пересадил старые, чтобы было красивее, и лишь изредка поглядывал на окно Сюннёве, словно желая убедиться, не заметит ли его кто. Однако вокруг все было тихо, даже лая собак не было слышно. Но вот запел петух и разбудил лесных птиц; одна за другой они взлетали на ветви деревьев и весело распевали: «Доброе утро».
Утаптывая землю вокруг клумбы, Торбьорн вдруг вспомнил диковинные истории, которые некогда ему рассказывал Аслак про домовых и троллей обитающих на Сульбаккене. «Какие милые тролли здесь живут», — подумал Торбьорн и еще раз посмотрел на цветы. Он поставил на место лопату и мотыгу, надел куртку, которую перед тем сбросил, взглянул на окно Сюннёве и улыбнулся: что она подумает, когда проснется рано утром и выглянет в окно, чтобы посмотреть на свои чудесные заморские цветы, которые она принесла вчера вечером.
Уже совсем рассвело и птицы подняли такой неистовый шум и гам, что Торбьорн быстро перелез через изгородь и торопливо зашагал домой. Ведь никто не должен знать, что он был здесь и сажал цветы в саду Сюннёве Сульбаккен.
Глава третья
Вскоре по деревне поползли всякие слухи однако ничего определенного никто сказать не мог. После того, как Сюннёве и Торбьорн конфирмовались его почти не видели на Сульбаккене, и многие ломали себе голову над тем, что бы это могло значить. Зато Ингрид бывала там довольно часто, и они с Сюннёве уходили гулять в лес.
— Не уходите далеко, — кричала им вслед мать Сюннёве.
— Нет, что ты, — отвечала Сюннёве и не возвращалась домой раньше сумерек.
А тут снова объявились оба ее жениха.
— Пусть она сама решает, — сказала мать и отец по обыкновению, согласился с нею. Но когда молодые люди обратились к Сюннёве и попросили ее согласия на брак, она ответила решительным отказом. Потом появились и другие претенденты на руку Сюннёве, но всем им пришлось возвратиться восвояси не солоно хлебавши.
Однажды Сюннёве помогала матери мыть посуду из-под молока и мать спросила ее, нравится ли ей кто-нибудь. Вопрос был задан в лоб, и Сюннёве покраснела.
— Может быть, ты уже кому-нибудь обещала? — снова спросила она, строго глядя на дочь.
— Нет, — быстро ответила Сюннёве. Больше они к этому разговору не возвращались.
Сюннёве считалась одной из лучших невест в приходе и поэтому привлекала множество любопытных взоров, когда шла в церковь, единственное место, где она бывала, если не считать родного дома. Она не ходила на танцы и вообще не принимала участия ни в каких деревенских развлечениях — ведь родители ее были гаугианцами. В церкви Торбьорн сидел прямо напротив нее, но они никогда не разговаривали, чтобы избежать всяких сплетен. Многие высказывали предположение, что между ними что-то произошло, а поскольку они относились к друг другу совсем не так, как другие влюбленные, то это вызывало массу всяких кривотолков.
Торбьорна в деревне не любили. Он это чувствовал и, встречаясь со своими сверстниками на вечеринке, танцах или свадьбе, вел себя крайне заносчиво, а несколько раз дело доходило до драки. Но с тех пор как многие испытали на себе тяжесть его кулаков, драки прекратились. Зато Торбьорн рано привык к мысли, что никто не смеет стать ему поперек дороги.
— Ты уже даешь волю рукам, — говорил Семунд, — но запомни, что пока еще моя рука посильнее твоей!
Прошла осень, за ней зима, наступила весна, а по-прежнему никто не мог сказать ничего определенного. В деревне так много судачили об отказах, которые получали женихи Сюннёве, что в конце концов ее почти оставили в покое. Но с Ингрид они были неразлучны. Скоро им предстояло вместе переселиться на горный выгон, потому что отец Сюннёве купил часть выгона, прежде принадлежавшего Гранлиенам. И до них теперь часто доносился голос Торбьорна, распевавшего какую-нибудь веселую песенку.
Стоял чудесный весенний день. Солнце уже клонилось к закату, когда Торбьорн наконец закончил работу, присел и глубоко задумался. Мысли его все время возвращались к тем сплетням, которые ходили по деревне о нем и Сюннёве. Он лег на спину, на красновато-бурый вереск, скрестил под головой руки и стал смотреть в необъятную глубину неба, синеющего сквозь густые кроны деревьев. Зеленые листья и иглы сливались в один трепещущий поток, а темные ветви резко выделялись на его фоне, образуя причудливый фантастический узор. Когда ветер отгибал в сторону какой-нибудь листок, то через образовавшийся просвет проглядывал маленький кусочек неба, а там, где кроны деревьев не касались друг друга, небо низвергалось широкой рекой с капризными изгибами, устремляясь куда-то вдаль… Эта картина настолько заполнила его душу, что он весь отдался размышлениям об окружающей его природе.
Неподалеку от него росла; береза. Она смеялась тысячью своих глаз, задорно поглядывая на ель. Сосна, полная молчаливого презрения, сердито расправила свои иглы: воздух становился все ласковее, все теплее, молодые деревца, пробуждаясь от зимней спячки неудержимо тянулись к небу и щекотали своей молодой листвой у нее под носом.
— Интересно, где вы были зимой? — ехидно спрашивала сосна, обмахиваясь ветвями и выпуская от нестерпимой жары смолу. — Ну и жарища, и это на Севере, уф!
А над всеми деревьями возвышалась старая седая ель. Она была очень высокая, но все же при случае могла опустить свои мохнатые ветви почти до самой земли и потрепать за вихор нахальный клен, да так, что его пронимала дрожь в коленках. В свое время люди то и дело обрубали нижние ветви этой гигантской ели, поднимаясь все выше и выше по ее стволу, пока наконец ей это не надоело, и тогда она выросла так высоко, что стоявшая неподалеку тоненькая елочка вдруг испугалась и спросила старую ель, не забыла ли она о зимних бурях.
