Август Стриндберг - На круги своя
Он схватил Джакомо за руку и бодрым, звучным голосом произнес:
— Ты открыл мне новый путь, держи факел высоко, и я последую за тобою, только не уходи от меня!
— Это новое время врывается сюда с новыми ветрами; не отставай, Ботвид, иначе пойдешь ко дну, не борись с течением — затянет в омут. Давние боги мертвы, а природа живет, ибо она вечна!..
Они пошли назад, через все четыре покоя, из которых Джакомо выбрал себе под мастерскую два последних. Заявил на них исключительные права и категорически воспретил Ботвиду входить туда, потому что работать мог только в полном одиночестве. Ботвид станет меж тем копировать карандашные наброски, привезенные из Италии и изображавшие римские и греческие статуи, а также фрагменты новых мастеров, что писали библейские сюжеты с живой натуры.
Решение Джакомо было законом, ибо пожелания свои он выражал способом, не терпящим прекословий, хотя никто знать не знал, что воспоследует в случае неповиновения.
Он сильнее всех, полагал Ботвид; он всегда прав, считала Мария; в нем дьявол сидит, говорил старый привратник.
* * *Шло время. Джакомо чуть ли не целыми днями пропадал в мастерской, работал над картиной, а вечера проводил в обществе девушки, и порой они приглашали Ботвида присоединиться к ним. Однако чаще всего ему выпадало играть в триктрак со стариком привратником, которого нисколько не тревожило, что дочка подолгу бывает вместе с чужим художником.
Ботвид жил во хмелю вновь пробудившихся услад. Его душа разорвала оковы давних представлений, которые держали ее в плену. Порою он изумлялся, с какою легкостью новые дерзкие помыслы заняли место старых, а отсюда заключил, что старая его вера была шаткой постройкой, без опоры в соответствующих реальностях; и новые суждения являлись ему в готовом виде, словно из-под земли вырастали. Правда, временами давние чувства всплывали снова, хотя лишь в силу привычки, и толкали его к внезапным и неправильным поступкам, идущим вразрез с собственными его убеждениями, и Джакомо весьма над ним потешался. К примеру, когда старик за игрою подпускал крепкое словцо, Ботвид осенял себя крестным знамением, при том что отнюдь не считал греховным помянуть в сердцах древние божества. А наткнувшись в альбомах Джакомо на Венеру, потрясшую его своею красотой, он от восторга призывал Деву Марию.
Занимался он тем, что срисовывал римские скульптуры, совсем недавно извлеченные на свет Божий и пробудившие ту самую любовь к язычеству, которая в анналах искусств дает имя целой эпохе — началась она на рубеже XV и XVI века и зовется «Возрождение» (Ренессанс) — и была открыто направлена против христианства как силы, способной сделать мир лучше. Требовалась ли миру ломка, замена старого на что угодно, пусть даже нелепое, но могущее сильнейшим образом перетряхнуть старое существование, или все дело в радостном взгляде язычества на мир, возвращающем радость больному меланхолией человечеству, или в неспособности спешно сделать что-нибудь новое, по причине коей хватались за первое попавшееся под руку и в результате шли вспять, воображая, что продвигаются вперед, или язычество содержало в себе здравое зерно, неподвластное смерти, — во всем этом Ботвид разобраться не мог, но жил с вновь воспрянувшей силой, радовался жизни, любил природу и поклонялся красоте.
Наконец однажды утром Джакомо объявил, что картина готова, и, прежде чем отнести ее в монастырь, позвал Ботвида посмотреть.
Не без живейшего душевного волнения Ботвид вместе со своим наставником поднялся в таинственные покои, где после того первого посещения ни разу не бывал.
В первых трех помещениях все осталось почти как раньше, но мимоходом он заметил, что мраморный бассейн наполнен водою. Когда они вошли в большой столовый покой, их встретила темнота, потому что занавеси на окнах были задернуты. Однако сквозь полумрак Ботвид все же различил человеческую фигуру, проступавшую на фоне чистого света; ему почудилось, будто в комнате есть еще люди, и он напрягал зрение, пытаясь высмотреть, сколько их. Разглядел крупную мощную мужскую голову, которая показалась ему знакомой, и тут — яркий луч света рассекает темноту, мгла распахивается, словно двери, и Ботвид стоит лицом к лицу с привратником и его красавицей дочкой. Девушка стояла на лестнице замка, старик — внизу, на заднем плане виднелось озеро и остров Хернёланд, а на озере — лодка, в которой сидел молодой человек с лютнею; на переднем же плане грызлись из-за кости две собаки.
Сначала Ботвид удивился, а когда поближе присмотрелся к красивой молодой женщине, которая застенчиво, испуганно, удивленно и недоверчиво внимала известию о том, что станет матерью, пришел в восторг. Ее круглое белое личико с черными детскими глазищами производило впечатление невинности, составлявшее контраст с улыбчивой и вместе досадливо-лукавой гримаской рта; на ней было платье лазоревого шелка — слегка приоткрывая округлые плечи, оно облекало своими складками восхитительную грудь и тонкий стан, а затем прелестными мягкими линиями стекало вниз, к выставленной вперед ножке. Ботвид замер в восторге, меж тем как Джакомо ходил по комнате, прибирая одежду, разбросанную на лавках и скамейках.
В конце концов Ботвидово молчание стало Джакомо невмоготу, и он сам начал:
— Что ты думаешь?
— Красиво, — отвечал Ботвид с легким замешательством, — но это не Мадонна! Что скажут монахи?
— Монахи будут в восхищении, ведь они никогда не видели натуру.
— Ты уверен?
— Вполне! Они никогда не покидают стен обители, а натура никогда не бывала в монастыре.
— Но разве же не лукавство так их обманывать!
— Лукавство! Они мечтали о Мадонне, но я ведь никогда ее не видел и не могу дать больше, чем имею! Признаёшь ли ты наконец, что она прекрасна?
— Признаю! Но мне кажется, эта картина изображает скорее дочь, которая вынуждена признаться старику отцу в прегрешенье, нежели девицу, безвинно в этом обвиненную.
Оба долго молчали. Ботвид вдруг заметил лазоревое платье, свисавшее из-под нижнего края картины, и вздрогнул. Возможно ли? Ведь это ужасный грех и насмешка над тем, что свято, по крайней мере для других. Он услыхал за спиною легкие шаги, тихий возглас — Мария повисла на шее у Джакомо, который тщетно пытался высвободиться, показать взглядом, что они не одни. Ботвид обернулся, стараясь произвести как можно больше шума, и теперь увидел ее: полузакрытые глаза, на лице смущенное и лукавое выражение, точь-в-точь как на картине. Значит, это правда! Джакомо нарушил мучительное молчание:
— Ботвид считает, что вид у тебя, Мария, недостаточно святой.
— Я тоже так думаю, — сказала она, — но Джакомо уговорил меня, я не хотела, и, по-моему, это очень грешно.
— Грешно! — перебил Джакомо. — Жаль, конечно, монахов, ведь при виде этакой красоты они потеряют душевный покой, но без искушения нет добродетели!.. Ну что ж. Коли Ботвид налюбовался, можно нести картину к месту назначения.
Картину, которая по недавнему обычаю была написана на холсте, скатали в рулон и спустили вниз через окно, а засим художники подхватили концы рулона под мышку и понесли в монастырь, где монахам не терпелось увидеть долгожданный образ. Церковь украсили зеленью, часовню же Марии убрали цветами, пол усыпали духмяным желтым подмаренником, а под сводом развесили гирлянды и венки ятрышника и ночных фиалок. Свечи горели при солнечном свете, собравшиеся монахи истово молились. От церковного нефа часовню отделяла завеса — для вящего эффекта, ибо в надлежащий миг она падет и откроет картину, меж тем как благочестивое собрание преклонит колена и вполголоса запоет «Ave Maris Stella»[8], ведь ради такого случая можно единственный раз нарушить устав.
Ботвиду и Джакомо понадобилось несколько часов, чтобы прибить большое полотно к деревянному заднику алтаря. Однако монахи умели ждать и не выказывали признаков беспокойства. Наконец Джакомо вколотил последний гвоздь, и по его знаку завеса пала, причем они с Ботвидом остались невидимы, так как схоронились за резною скамьей на хорах. Тихий шепот пронесся по церкви, будто ветер подул. Приор и духовник опустились на колени, вся братия последовала их примеру; и вот послышалась песнь; неумелые голоса звучали негромко и нестройно, словно шум подвыпившей недовольной толпы.
Джакомо пристально наблюдал за монахами сквозь ажурную спинку скамьи, видел их горящие взоры и благоговейные жесты; потом с удовлетворением улыбнулся и шепнул Ботвиду:
— Вот видишь! Видишь! Красота побеждает! Какой беспредельный самообман! Несдобровать нам, если б они знали! Но ведь не знают! Блаженны верующие и не увидевшие![9]
Ботвид усмехнулся, хотя совесть его была неспокойна. Пение продолжалось, мрачное, будто идущее из-под земли, потом стало слабеть, видимо приближаясь к концу, монахи замолкали, один за другим, слышны всего лишь несколько хриплых, надтреснутых голосов, тогда как остальные раскашлялись от непривычного напряжения. А когда наступила тишина, вся братия погрузилась в безмолвную молитву, не сводя глаз с прекрасного образа юной Богоматери; тишина такая, что были слышные легкие движения губ и судорожные вздохи; снаружи, на кладбище, шелестели деревья, какая-то птица щебетала на подоконнике. Джакомо и Ботвид заскучали и начали прикидывать, как бы уйти, но тут, к всеобщему изумлению, поодаль, у парадного входа, лязгнуло оружие и зазвенели шпоры, а под сводами церкви разнесся могучий мужской голос:
