Шолом Алейхем - Стемпеню
IX
Прошлое Рохеле и роман Хае-Этл
Оказалось, однако, что на улице еще жарче, чем в доме. Был июльский полдень. Солнце стояло над самой головой и жгло немилосердно. На тесовых и соломенных крышах мазеповских лачуг дрожали и колебались, как речные волны, яркие полосы солнечного света. "Благодать божия снисходит", - говорят в таких случаях ученики хедера.
Перед Рохеле раскинулась базарная площадь - широкая и безлюдная. Лавчонки с красными занавесками открыты; перед дверьми сидят на табуретах женщины и с неимоверной быстротой вяжут чулки. Сбоку - сита с ягодами, лепешками, коржиками. Подкрадывается коза, готовая наделать бед, но ее гонят прочь. Вдали пара волов тащит воз, доверху нагруженный снопами. В облаке пыли за возом плетется босоногий мальчонка в огромной барашковой шапке, с сумой за плечами и с длинным кнутом. Рядом, высунув язык, бежит большая собака.
Рохеле долго глядела на знакомую будничную картину, сравнивая ее со своим праздничным убором, с небесно-голубым шелковым платьем, жемчугом, браслетом, сережками, перстнями, - и почувствовала, какая она чужая и этом окружающем ее обыденном мире. Кто она, в самом деле? Ни то ни се, ни базарная торговка, ни графиня. Просто дитя народа, еврейская женщина, свободная от каких бы то ни было забот и обязанностей: вышла замуж и живет у свекра и свекрови на всем готовом, палец о палец не ударяет. А муж либо в синагоге, либо шатается с тросточкой в руке по базару да балагурит со всеми встречными.
И вот теперь, стоя на улице в непосредственном соприкосновении с природой, Рохеле, быть может первый раз в жизни, задумалась над смыслом своего существования. Неожиданно для себя самой она поняла, что ей чего-то не хватает. Чего именно, - она не знает, но чего-то ей недостает.
Рохеле была заурядная еврейская женщина, ничем не блиставшая, такая же, как и все. Она росла в многодетной семье, и родители с ней особенно не носились: невидаль какая, девица! Родилась, ну и ладно, расти на здоровье...
Чтобы она не околачивалась без дела и дабы в доме было одним ребенком меньше, ее в детстве послали в хедер обучаться вместе с братишками, а когда она чуть подросла, ее отвели к Мотлу Шпрайзу, который обучал девочек письму.
Тут, как водится, у Рохеле появились подруги и моложе и старше ее. Охотнее всего она общалась со старшими девочками, потому что они знали много историй, занимательных чудесных историй. Подруги тоже любили Рохеле за ее звонкий голосок, за умение петь.
– Спой что-нибудь, Рохеле, спой, сердечная. Не стыдись, - мальчиков тут нет.
Петь в присутствии мальчиков или же взрослых людей Рохеле стеснялась. Да и подруги говорили, что петь при мальчиках непристойно. Нельзя...
– Ну, пой же, Рохеле! Упрашивать тебя надо, что ли?
И Рохеле послушно затягивала своим тонким бархатным голоском:
Плачет сизая голубкаИ воркует и зоветГде-то есть мой друг любимый,А к подруге не идет!
Рохеле пела с таким чувством, будто и в самом деле понимала, что такое любовь. Подруги же, видимо, и впрямь вкладывали в это слово свой особый смысл: стоило Рохеле запеть, как они задумывались, начинали вздыхать, а иногда и слезу роняли.
Больше всех любила слушать песенки, которые пела Рохеле, одна из ее старших подруг, по имени Хае-Этл, очень красивая девушка, сирота. Она была одной из многих еврейских девушек, биография которых так же коротка, как молитва, произносимая пред питьем воды. Вот вам и все ее жизнеописание:
Когда-то, не очень давно, жили-были в городе Сквире два брата. Одного звали Арн, второго - Лейб. Недолго пожил на свете Арн, а вскоре за ним последовала в могилу и его жена. Осталась после них единственная дочь Хае-Этл. Дядя Лейб сжалился над бедной сироткой и взял ее к себе в дом вместе с наследством, оставшимся ей от отца. Надо правду сказать,-дядюшка обошелся с племянницей-сиротой совсем не по-родственному: наследство он забрал себе (около трех тысяч, говорили люди), а девушку выдал замуж за ничтожного, подлого человека, который изводил ее... И бедная Хае-Этл скончалась совсем молодой, двадцати двух лет от роду.
Хае-Этл была самой близкой подругой Рохеле. Девушки друг в дружке души не чаяли. Как-то в субботу днем сидели они у окна, аккуратно причесанные и, как водится, одетые по-праздничному. Рохеле, по обыкновению, напевала песенку, а Хае-Этл слушала. Это была очень простая песеяха:
Ой, ты уезжаешь,Ой, ты уезжаешь,И меня здесь покидаешь...
– Рохеле, голубушка? - взмолилась Хае-Этл. - Повтори еще разок.
– Повторить? - изумилась Рохеле. - Что ж, могу тебе спеть сначала:
Ой, ты уезжаешь,Ой, ты уезжаешь,И меня здесь покидаешь...
Вдруг Рохеле увидела, что Хае-Этл уронила голову на руки и плечи ее судорожно вздрагивают. Рохеле замолкла, прислушиваясь к всхлипываниям подруги.
– Бог с тобой, Хае-Этл, чего ты плачешь? Ни с того ни с сего - слезы! Скажи, что с тобой, Хае-Этл! Вдруг расплакалась!
– Ой, Рохеле!-ответила Хае-Этл, обливаясь слезами. - Ой, Рохеле! Эта песенка... песня твоя...
– Моя песенка? Что же в ней особенного? И чего тут плакать.
– Ой, Рохеле, не спрашивай, не выпытывай. Мое гope! В груди у меня огонь. Жжет меня вот здесь, видишь?
И Хае-Этл показала на сердце. Рохеле смотрела на нее растерянно и удивленно.
– Что ты так смотришь на меня, Рохеле? Не понимаешь? Да где тебе понимать? Мне так тяжко, я такая одинокая, такая покинутая, - мне надо все рассказать тебе, все-все!
И Хае-Этл поведала свой младшей подруге печальную, хоть и довольно обычную повесть о том, как издевался над ней дядюшка Лейб, а еще больше -эта злая карга тетушка. И не будь младшего сына дяди - Биньомина, она давно бы сбежала из дому или бросилась бы в реку. С этим Биньомином - единственной отрадой в ее жизни - они вместе росли. Он был ей ближе родного брата, а теперь он уехал и оставил ее в беде, как чужой, совсем чужой, совсем чужой.
– Не понимаю, Хае-Этл, чего тут так убиваться. Если бы даже родной брат уехал, и то не страшно, а тем более - двоюродный.
– Ой, Рохеле, ты представить себе не можешь, как он мне был близок, в душу он мне проник! Ну совсем, как родной, даже больше, поверь! Когда я видела перед собой Биньомина, у меня светлело в глазах, а когда он уехал...
– Биньомин ведь должен был уехать, Хае-Этл. Ведь он женился.
– Ой, Рохеле, родная моя, не говори мне этого, слышать не могу! "Биньомин женился!" Эти слова лишают меня последних сил! Когда я слышу эти ужасные слова, я чувствую: конец мой приходит. Ты этого не можешь понять, Рохеле, и дай тебе боже, никогда этого не узнать. Не гляди на меня так, Рохеле! Биньомин дал мне слово, поклялся, что только меня возьмет в жены.
– Отчего же он тебя не взял?
– Ты, Рохеле, задаёшь детские вопросы. Значит, мне не суждено. Значит, счастье ее, разлучницы...
– Но ведь он клялся, что женится на тебе.
– Ну и что же! Он все собирался сказать дяде, но боялся - ты же знаешь моего дядю Лейба, - все откладывал со дня на день, пока его не сосватали. Когда я с ним заговорила об этом, он ответил, что до свадьбы еще далеко, что он еще успеет сказать. А время шло... И наступил тот день, самый злосчастный день в моей жиани... Я была на его свадьбе, собственными глазами видела, как он надел ей обручальное кольцо на палец, слышала, как он прошептал молитву. Кантор с певчими запел, а Биньомин опустил глаза, чтобы не видеть меня. Но я знаю, что он меня видел! Ой, Рохеле, как после этого жить на свете? Где взять силы пережить такое горе?
– В таком случае твой Биньомин - большой врун. И как только земля его терпит!
– Не говори так, Рохеле! Ты не знаешь Биньомина. Не представляешь себе, что это за золотой человек! Какая у него благородная душа! Виноват только дядя Лейб, душегуб, только он один, - воздай ему, боже праведный, за кровь отца моего!
– Я вижу, Хае-Этл, что тебе очень больно...
– Больно, говоришь? Я умираю. Силы мои кончаются... А ты говоришь больно.
– Ну, а она, скажи, Хае-Этл, она хоть красивая?
– Кто?
– Ну, она... Жена Биньомина.
Рохеле заметила, как при этих словах Хае-Этл изменилась в лице, как на побледневших щеках выступили багровые пятна. Рохеле еще тогда не могла понять, почему Хае-Этл ей не отвечает, однако чувствовала, что повторять вопрос неуместно. "Раз молчит, значит - не подобает говорить. А может, ей очень больно, и поэтому она не хочет сказать".
Некоторое время спустя Рохеле встретилась с Хае-Этл на свадьбе, - то была свадьба самой Хае-Этл. И она ничем не отличалась от других невест: сидела как полагается невесте - молчала, затем пошла к венцу. На другой день после венчания была, как водится, повязана. Правда, она немного побледнела, и выражение лица у нее было слегка задумчивое и невеселое. Но что за беда? Такой, собственно, и должна быть новобрачная на другой день после венчания. Не пуститься же ей в пляс!
А что у нее было на душе? Кто знает! Девичья душа - тайна, сокровенная тайна, сундук за семью замками, и не пристало мужчине заглядывать туда, неприлично!
