Вячеслав Сукачев - Повесть о любви
— Он, Борька-то мой, — спокойно и строго продолжала Аксинья, — по этой тропке-то сколько выбегал. Легкий на ногу был, в отца. На трудодень мы что, копейки получали, вся жизнь от огорода да из тайги шла. Весной он, бывало, по черемшу сбегает, летом ягоды сберет, а осенью по грибочкам мастак был, и все вот по этой тропочке, мимо этих вот кедров. Принесет и к теплоходу мне вынести поможет, а потом сбежит — стеснялся. А что стесняться-то было? Своим трудом все, да и не от жиру, а от нужды. А теперь вот давно уже нужда минула, а я все хожу по этой же тропочке, мимо этих же кедров, где и он хаживал. Пройду, поговорю с ним, и вроде бы полегче мне, веселее жить становится. А деньги мне теперь и вовсе не нужны, пенсию получаю, хватает. Куда мне одной-то, много ли надо, да вот порожней несподручно ходить, не привычная. Я это к чему все говорю, Володька, — она строго и пристально посмотрела на меня, — вы его Борисом назовете, а он и будет по этой тропочке бегать-то, вроде как взамен мово Бориса, и тропочка не зарастет, мхами не покроется, и по ней нет-нет да и люди пройдут, на-вроде вас…
Видимо, Аксинья устала говорить и отвернулась от нас, глубоко и тяжко вздохнув. Отвернулся от нас и Валет, мягко зевнул и положил голову на лапы.
— Тетка Аксинья, — сказал я, — давайте мы вашу черемшу понесем.
— Ступайте, — вяло махнула она рукой и, видя, что мы не двигаемся, нетерпеливо и сердито добавила: — Ступайте, ступайте, с черемшой я и без вас управлюсь. Мне она не в тягость. Вы только мою просьбу уважьте, не забудьте, что я вам говорила.
Мы молча пошли дальше и прежде, чем скрыться в кустах боярышника, еще раз оглянулись на Аксинью. Она все так же неподвижно сидела у кедра, запрокинув маленькую голову к звездам, и напротив нее тихо лежал Валет, уткнувшись влажным носом в молодую траву. Что-то волнующее и жалкое было в них обоих, словно мы смотрели сейчас на само несчастье.
— Нет, она не заговарьивается, — тихо сказала Лина, — она просто говорьит.
И мы пошли дальше, притихшие, молчаливые, а перед глазами все еще была по-старушечьи хрупкая фигура Аксиньи, сидящей у кедра, и такой вот она мне запомнилась на всю жизнь. Как запомнились лунная ночь, тропинка в светлых бликах и Лина, задумчиво и молча шагающая рядом со мной.
9
— Баба, — сказал я на следующий день, собираясь на работу, — ты ничего не знаешь?
— Скажешь, так узнаю, — ответила моя бабка, подозрительно сощурившись на меня.
— Я хотел тебе сказать… — тут я замялся и начал без нужды переобуваться.
— Ну, что ты еще удумал? — усмехнулась бабка моему смущению и присела на табуретку, готовая слушать меня. Бабка у меня была шумливая, не стеснялась при случае и на крепкое словцо, но быстро отходила и, все тщательно продумав, судила непременно по справедливости, пусть даже и не в свою пользу. Вот на это я и рассчитывал, решив объясниться с нею перед самым уходом на работу. А вечером, думал я, она уже перебушует и скажет мне свое решение.
— В общем, баба, — начал я, внутренне обмирая и боясь взглянуть в ее глаза, — я решил жениться.
Да, видимо, моя бабка приготовилась к чему угодно, но только не к этому. Она так и обмерла на табуретке, изумленно и растерянно уставившись на меня. И я, воспользовавшись этим, мгновенно очутился на улице, предоставив бабке войну с чугунами и ухватами.
Вечера я ждал, как грешник кары. Мы уже работали на строительстве коровника, и я впервые пробовал вести каменную кладку. Дело это мне нравилось куда больше, чем плотницкое. Среди множества камней нужно было найти и выбрать такой, чтобы он точно лег в фундамент, нигде не высовываясь и не пучась горбом, плотно и уютно занимая свое место. В этом уже было какое-то творчество, и я отдался ему целиком.
К тому времени увеличилась и наша бригада. Последним пришел в нее Колька Лукин, мой односельчанин. Это был мужчина лет тридцати пяти, среднего роста, с узкими, слегка сощуренными глазами. Он уже раза два или три отсидел в лагерях, обыкновенно был неприветлив и малоразговорчив. О нем в деревне ходила худая слава нечистого на руку человека. Пил он очень редко, но, что называется, метко. Тут уж без драки не обходилось, а дрался Колька умело, дерзко и бивал таких ребят, что в деревне только диву давались.
В бригаде, среди разношерстного люда, где Кольку почти никто не знал, он стал своим человеком. Умел Колька плотничать, столярное дело знал, а уж на кладке равного ему не было. И вот как-то исподволь, постепенно, я почти сдружился с Колькой и постоянно чувствовал его незаметную, очень тактичную и лестную для меня опеку. Может быть, случилось так потому, что был он двоюродным братом Петьке, моему первому другу…
День пролетел незаметно. Я помогал Кольке заводить угол, подносил раствор и камни, а при случае и сам брался за кладку, и Колька подсказывал мне, как это лучше делается. Когда пришло время шабашить, я вдруг вспомнил о предстоящем разговоре с бабкой, и весь мой пыл пропал. Теперь я уже твердо верил, что бабка не разрешит мне привести Лину домой, и, заранее ожесточаясь, решил уйти из дома и поселиться в общежитии. С таким настроением я и перешагнул порог и увидел все так же, как и утром, сидящую на табуретке бабку, изумленно смотрящую на меня.
Мы долго молчали. Я переодевался в горнице, обреченно и тревожно ожидая решения своей участи.
— Ты хоть скажи, кто она? — вдруг тихо спросила бабка.
— Она из приезжих. Литовка, — замер я у комода и затаил дыхание.
— Из вербованных, значит?
— Она с теткой приехала, с тетей Аней.
— Ишь ты, — усмехнулась бабка, — у тебя уже и родственники завелись. А я-то ни сном ни духом не ведаю. Что отец-то нам скажет, когда узнает? Скажет, что и стара и мал — посдурели оба.
— Я сам с ним поговорю, — сердце у меня радостно заколотилось.
— Я ведь к Аксиньюшке бегала, — задумчиво говорила бабка, — она раз пять на картах бросала, и все хорошо выходило. — Бабка говорила так, словно и сама себе поверить не могла. — Она уже и сыночка вам в картах высмотрела… Чудно.
Я не выдержал, выскочил из горницы и обнял бабку, и чмокнул ее в сухую холодную щеку.
— Ну ладно, ладно, не приставай, — с нарочитой строгостью нахмурилась бабка. — Да ведь молод ты еще, Володька, молод. Тебе ведь только через два месяца восемнадцать сравняется. Это какая жизнь-то большая у вас впереди и все вместе, все вдвоем — надоест. Ты подумай получше.
— Я уже подумал, баба, — не задумываясь, ответил я. — Она, знаешь, какая она?! Вот если бы ты на нее только посмотрела, так по-другому и говорила.
— Вот ты и приведи ее сегодня, а я посмотрю, что там за краля такая, — бабка поднялась с табуретки и строго посмотрела на меня, — а там уже решать будем, как быть.
Я ликовал, потому что был уверен — Лина бабке понравится. Главное, что она сразу не отказала. Не знаю почему, но я ничего не рассказывал Лине, я делал все это на свой страх и риск…
— Лина, — сказал я вечером, — моя бабка хочет посмотреть на тебя.
— Сегоднья? — только и спросила она.
И первый раз мы пошли по дороге, которой я бегал с детства, мимо березовых колков, в которых я знал каждое дерево и каждый куст…
Лине моя бабка устроила форменный допрос. А начала она вот с чего:
— Как звать-то тебя, красавушка? — Бабка и Лина сидели друг против друга за кухонным столом, а я маялся у порога, делая вид, что собираюсь выйти на улицу.
— Лина.
— Вот-вот, хорошо, — покивала бабка, — годков-то тебе скока?
— Восемнадцать.
— Так-так, значит, постарше нашего Володьки будешь?
— Всего-то на три месяца, — не выдержал я.
— А ты помолчи, тебя не спрашивают, — даже не глянула в мою сторону бабка. — Ну а кто родители твои будут?
— Как? — не поняла Лина.
— Что они делают? — терпеливо пояснила бабка, — где работают?
— Учителья.
— А сама ты что, учиться не схотела?
— Нет.
— А что так? Родители вроде грамотные, а дочь носилки на стройке таскает.
— Ты что, милиционер? — опять вмешался я. Но на меня теперь уже совсем не обратили внимания, и я выскочил во двор, и забегал там, распугивая голубей.
Через час все было кончено. Когда я вошел, бабка моя, улыбаясь, угощала Лину молоком.
10
И Лина переехала к нам. Собственно, никакого переезда не было, просто я взял ее чемодан, она поцеловала свою тетку, которая громко и с недоумением все спрашивала Лину: «Ка ту дарай?» — и мы вышли на дорогу, ведущую к Березовке. Лина вдруг загрустила и молча шла рядом со мной: высокая, стройная, с волосами по плечам, с красной сумочкой в одной руке и клетчатым пальто — в другой. Мы были одни на дороге, и она, пустынная, между полем овса и березовыми колками, манила нас дальше, значительно дальше Березовки, дома которой мы уже видели за деревьями. Дома и тополя над ними, громадные тополя, на ветвях которых я провел добрую половину своего детства. И вот теперь, в эти минуты, я как-то удивительно ясно понял, что детство кончилось, что начинается какая-то новая моя жизнь, совершенно неизвестная мне, странная и немного тревожная, и я тоже притих и молча шагал по дороге моего детства, неся чемодан девушки, которая когда-то родилась в неведомой мне Литве и теперь была самым дорогим для меня человеком.
