Мария Корелли - История детской души
— «Не бойтесь, маленький барин,» сказала голова, «я только рою могилку для бабушки Твили.»
Голос, произнесший эти слова, был чрезвычайно мягкий, даже музыкальный — так что минутное смущение Лионеля мгновенно исчезло. Он с любопытством подошел ближе и увидел высокого, широкоплечего, необыкновенно красивого мужчину, который стоял в глубокой яме — инстинкт подсказал ему, что это и была могила.
— «Вы меня совсем не испугали», сказал Лионель, учтиво приподнимая свою шапочку. «Я вздрогнул только потому, что ваша голова появилась так неожиданно-я думал, что кроме малиновки и меня, никого здесь не было. Какую большую яму вы роете!»
— «Да,» и человек ласково улыбнулся, ясною тихою улыбкой. — «Старая Твили всегда любила простор! Царство ей небесное! Теперь, что ушла она от нас, нет такого человека, кто бы мог сказать о ней не доброе слово… не всегда-то так бывает и с королями и с королевами!»
— «Она умерла?» тихо спросил Лионель.
— «Да, если разуметь жизнь земную, она умерла», был ответ. «Но Боже! что такое земная жизнь! Ничего! И дух пройди, и не будешь, и не познаешь места своего… Царство небесное, вот к чему мы все должны стремиться, маленький барин, должны работать днем и ночью, чтобы удостоиться войти в него.»
Не прерывая работы своей, он тихо запел густым мелодичным баритоном любимый свой гимн, в котором воспевалась слава светлых ангелов небесных.
Лионель сел на соседнюю зеленую могилку и пристально, как бы испытующим взглядом, смотрел на него.
— «Как можете вы верить в подобные пустяки?» спросил он с важной укоризной — «а еще взрослый мужчина!»
Тут могильщик перервал свою работу… и, обернувшись, с неописанным изумлением стал рассматривать маленького мальчика…
— «Как могу я верить в подобные пустяки,» повторил он медленно. „ Пустяки! И это крошечное существо так называет нашу несокрушимую веру, нашу незыблемую надежду на жизнь вечную! Помилуй, Господи, бедного малютку! Кто же мог так воспитать тебя?»
Лионель страшно покраснел — покраснел до слез: таким одиноким он себя чувствовал, и так ему приятно было говорить с этим жизнерадостным человеком, у которого был такой нежный, музыкальный голос, а вот теперь — он оскорбил его…
— «Меня зовут Лионель, Лионель Велискурт,» сказал он тихим, немного дрожащим голосом. «Я единственный сын м-ра Велискурта, который нанял на это лето вон тот большой дом — и он рукою указал на дом, крыши которого виднелись из-за деревьев, «и у меня, с тех нор как минуло мне 6 лет, всегда были очень умные воспитатели; теперь мне скоро будет 11 лет. Они меня очень многому учили! И оттого я сказал, что будущая жизнь пустяки, что мне так всегда было говорено. Очень было бы отрадно думать, что это правда-но это не правда-это только мечта, что то в роде легенды. Мой отец говорить, что в наше время уже никто этому не верит. Наукой доказано, что когда тебя опускают в такую могилу,» и он указал на яму, в которой стоял могильщик, слушая и внутренне изумляясь, — «ты умер навсегда — и никогда уже не узнаешь, для чего ты был создан, — по моему, это очень странно и очень, очень жестоко, — и черви съедят тебя. Ну, как же не пустяки думать, что можно жить после того, как тебя съедят черви? Вот, почему я спросил у вас, как можете вы верить в такие пустяки… Пожалуйста, простите меня, право, я не хотел оскорбить вас!»
Могильщик с минуту помолчал. Его красивое лицо выражало попеременно и изумление, и печаль, и жалость, и негодование, но все эти чувства точно потопила в себе светлая улыбка любви…
— «Оскорбил меня? Нет, ты бы не мог этого сделать, маленький барин, даже если бы и захотел… Так-то, ты сын м-ра Велискурта. Ну, а я — Рубен Дейль, псаломщик этой церкви и пономарь, и землекоп и столяр… всякую работу, посланную мне Господом, я делаю — только бы сил хватило. Вот, видишь эти мои руки» — и он поднял одну сильную, мускулистую руку, — «они хорошо до сих пор мне служили — они давали хлеб и кров, и одежду тем, кто дорог мне, и если Бог даст, они еще многие годы мне послужат, но я знаю, что придет время, когда их сложат на мне… Ну, так что же — тогда они уже не будут мне нужны: я буду уже в другом мире, в нем буду жить и думать и, если угодно Господу, буду так же работать-потому что труд Господь благословил, и душа будет у меня та же,, что теперь — только молю моего Господа до того времени очистить- и освятить ее!..»
Он поднял свои ясные голубые глаза к голубому ясному небу и так оставался несколько минут, как-бы в созерцании чего-то…
— «М-р Дейль, что вы разумеете — когда вы говорите о своей душе?» -робко спросил Лионель.
— «Что я разумею, мой милый»? сказал он. «Я разумею то, что одна жива во мне та живая искра небеснаго огня, которую Сам Господь даровал каждому из нас… Вот, что я разумею, и что ты будешь разуметь, бедное дитя, когда подрастёшь и станешь вникать в тайну милосердия Божьего».
— «А у вашего друга, у м-с Твили», как то трепетно спросил Лионель, «тоже было то, что вы называете — душа?»
— «О, да, была! и великая, и верная, и чистая была эта душа!»
— «Но как можете вы это знать?» настаивал Лионель с болезненным любопытством.
— «Милый мой — когда видишь очень бедную старушку, как она проживаете весь век свой в лишениях и в трудах, как она безропотно и радостно переносить свою смиренную и тяжкую долю, и ласковая улыбка не сходить с уст ее, и сердце открыто малым детям, и прощение готово всем заблуждающимся, и любовь готова для всех, и она, оглядываясь назад на 80 лет своей жизни, говорить лишь одно: слава Богу за все!… можно быть уверенным, что что-то высшее, что-то лучшее, нежели жалкая телесная ее оболочка, дает ей силу быть верной себе, верной друзьям своим, верной Господу своему… такова была бабушка Твили… Тело ее было для нее одной тяготой — слабое, тучное, все искривленное ревматизмом — но душа — о! она была прямая, крепкая! В Коммортине все так знали ее душу, что не помнили бедной оболочки, которая прикрывала ее — мне кажется, что оболочки этой мы совсем даже не замечали! Наша плоть немощна, мой милый, и если бы не душа наша, как бы нам справляться с ней?»
— «Этому я верю», сказал Лионель, вздыхая, «не могу этому не верить, хотя и не тому меня учили. Мое тело слабое, иногда оно все у меня болит. Но я думаю, м-р Дейль, что души, такие души, как те, о которых вы сейчас говорили, должны быть исключением — как, например, и голубые глаза-ведь, не у всех же глаза голубые-не у всех, можете быть, и душа бываете. Мой отец очень бы рассердился, если бы ему сказать, что у него есть душа-и я знаю, он никогда не дозволите мне иметь душу, даже если бы я сам сумел как-нибудь ее вырастить…»
Рубен стоял, как ошеломленный, и глядел на грустное, детское личико маленького мальчика с невыразимым удивлением… Сам он был человек простой, богобоязненный, провел он всю свою жизнь в Коммортине, работал неустанно из-за хлеба насущного, и, совершенно довольный своей долею, не интересовался тем, что творилось в больших городах. Потому он ничего и не слыхал о тех странных, нелепых прениях, которые ведутся в тех больших центрах, переполненных всяким народом, где разные безумцы, отвергая все, что свято, силятся отнять Бога у бедного человечества, где печать сама проповедует богохульство и безбожие, и усердно способствуете распространенно в народных массах книг такого гнусного содержания, что самому Рабле претило бы от них. Ему, конечно, на ум не приходило, что могут существовать такие правительства, которые покровительствуют воспитанно детей вне всякой религии. Он слыхал о Франции, но ему не было известно, что Франция изгнала религию из всех своих школ, что быстро превращается она в какой-то питомник, выращивающий детей — воров, убийц, негодяев… Он верил в Англию, как он верил в Бога — той крепкой, беззаветной верой в родину, в которой кроется вся сила народов, и он был бы потрясен до глубины своей честной, истинно религиозной души, если бы ему сказали, что его возлюбленная Англия, влекомая на путь погибели именно теми, кто был призван охранять ее — принимает от Франции ее учения об атеизме, симонизме и свободной нравственности. Итак, малый ребенок, сидевший перед ним, казался ему теперь сверхъестественным явлением… Маленькое, бледное личико, обрамленное, точно сиянием, светлыми кудрями, походило на лик ангела — но старческий вид, плавная, степенная речь, удивительные суждения этого маленького создания — вот это производило на доброго Рубена впечатление, от которого ему становилось жутко…
Он провел несколько раз рукой по бороде, недоумевая, как продолжать этот странный разговор — что мог он сказать о способе, потребном для «вырастания» души?… К счастью, эти головоломный- размышления были прерваны внезапным появлением крошечной девочки. Ее хорошенькое личико, окаймленное целою массою спутанных темных кудрей, выглядывало, как розовенький цветочек, из-под огромной белой шляпы, и все в ней было так мило, так прелестно, что Лионелю показалось, что перед ним предстала сама Елена из Трои! Ему никогда не дозволяли читать волшебные сказки, так что он никакого не имел представления о мире волшебном, и потому в нем не мог искать сравнений, что было бы естественнее — но он уже не мало сделал переводов из произведены Гомера и знал, что в Илиаде все герои перессорились между собою из-за Елены Троянской, и что она была чудной красоты. Так что он тут же решил, что Елена Троянская, когда она была маленькая девочка, была точь-в-точь такая, как очаровательная маленькая особа, которая в эту минуту шла в направлении к нему через зелёные могилки — и казалось, что она вовсе не касалась их, что ее, как цветочек, подхватил летний ветерок и гнал перед собой…
