Жорж Санд - Замок Персмон
— Нет, я прежде всего мать и не пожертвую дочерью на радость врагу. Но вы упомянули об опекунских отчетах. Разве она имеет право потребовать строгого отчета?
— Конечно, и поскольку она воспитывалась в монастыре, то очень легко будет определить, сколько денег вы истратили на ее воспитание и содержание. Цифра не будет велика, а если я не ошибаюсь, то доходы с имения де Нив около тридцати пяти — сорока тысяч франков в год!
— Это слишком много!
— Ну, допустим, тридцать тысяч. Вы уже десять лет получаете этот доход, — сколько всего выйдет?
— Вы правы, если она заставит меня возвратить этот капитал, я буду совершенно разорена. Муж не оставил мне и ста тысяч деньгами.
— Но если за прежнее время у вас ничего не потребуют и если, как я думаю, вы сумели кое-что отложить то вы ни в чем не будете нуждаться, графиня. Вы слывете особой расчетливой и бережливой. Вы образованы, талантливы, вы будете сами воспитывать дочь и научите ее обходиться без роскоши или добывать ее себе трудом. В любом случае вы можете рассчитывать на независимость и достаток. Зачем же ставить свою жизнь в зависимость от превратностей процесса, который не сделает вам чести и обойдется очень дорого? Невероятно трудно добиться изоляции от общества личности, даже если она куда больше помешана, чем, как мне кажется, помешана Мари де Нив.
— Я подумаю, — отвечала графиня, — обещаю вам подумать. Благодарю вас за внимание, которым вы меня удостоили, и простите, что заставила вас потерять столько времени.
Я проводил ее до экипажа, и она уехала в поместье де Нив, в пяти милях от Риома, по Клермонской дороге. Я заметил, кстати, что лошади, поразившие мою жену, были старыми клячами, а ливреи лакеев весьма потерты. По-видимому, эта женщина ничем не жертвовала ради любви к роскоши.
Жена и сын ждали меня к завтраку.
— Я не стану завтракать, — сказал я, — проглочу только чашку кофе, пока запрягают Биби, и не вернусь раньше трех или четырех часов.
Распоряжаясь таким образом, я украдкой поглядывал на сына. Лицо его за ночь сильно изменилось.
— Хорошо ли ты выспался? — спросил я.
— Как нельзя лучше. Я с наслаждением оказался в своей милой комнате, в мягкой постели.
— А что ты думаешь делать до обеда?
— Поеду с тобой, если я тебе не помешаю.
— Помешаешь, скажу откровенно. Надеюсь, что в первый и в последний раз. И даже… прошу тебя никуда не уходить, я могу вернуться скоро, и ты сразу же мне понадобишься.
— Отец! Ты едешь к Эмили? Умоляю тебя, не расспрашивай ее и не говори ей про меня. Мне было бы больно снова сойтись с ней после того, как она мне изменила. Я пришел к убеждению, что не только не люблю ее сейчас, но и никогда прежде серьезно не любил.
Я вовсе не к Эмили. Я еду по делу одного клиента. Ни слова об Эмили при матери…
Жена принесла мне чашку кофе. Попивая его, я убеждал Анри осмотреть старый замок и выбрать место, наиболее подходящее для охоты. Он обещал заняться этим, а я один сел в маленький кабриолет. Я не хотел иметь при себе свидетелей.
Я поехал сперва по дороге в Риом, как будто направился в город, но потом свернул влево, по песчаному и тенистому проселку, в Шангус.
Поскольку, давая свои советы, непременно нужно принимать в расчет характер и темперамент личности, даже в большей степени, чем факты и положение дел, я мысленно перебирал в уме прошлое своего племянника, Жака Ормонда, его качества и недостатки. Сын моей сестры, первой красавицы края, Жак был самым очаровательным мальчиком в мире, и поскольку доброта соединялась в нем с силой, мы его обожали; но это беда — быть красивым и постоянно слышать похвалы своей красоте. Жак часто ленился, а подрастая, становился фатом. Ну разве не счастье в том возрасте, когда все мечты — о любви, встречать сладостное волнение и более или менее откровенную симпатию в глазах всех женщин? Жака избаловал успех. Увлечения не пошатнули его физической силы Геркулеса; но духовные силы были парализованы таким рассуждением: если, не заботясь о развитии ума и сердца, я сразу же достигаю торжества, составляющего пламенную цель юности, то зачем мне тратить время и труды на образование?
И потому он не потратил ни времени, ни труда и ни чему не выучился, кроме родного языка. У него был врожденный ум и даровитость, которая позволяет легко схватывать то, что лежит на поверхности, не заботясь о том, что лежит в глубине. Он мог бойко говорить обо всем и прослыть знатоком в глазах невежд. Он вырос в деревне, хорошо знал сельское хозяйство, знал все хитрости барышников, а потому много выручал за свой скот и за плоды земли. Крестьяне считали его умником и уважительно с ним советовались. Его любили за безупречную честность с честными людьми, за простодушную и благожелательную откровенность, за неутомимую услужливость. Во всех окрестных фермах и деревнях безоговорочно признавали, что Жак-верзила умнее и красивее всех.
После окончания школы, ничему его не научившей, он отправился в Париж изучать законы. Богатый, щедрый, жадный до удовольствий и всегда готовый ничего не делать, он завел множество друзей, весело проедал свои доходы, не щадя ни молодости, ни здоровья, и, казалось, намеревался до конца жизни продолжать свои мнимые занятия юриспруденцией.
Но все это внешнее легкомыслие не могло разрушить самой природой заложенного в нем средства спасения — он любил собственность, и когда увидел, что надо или положить конец развеселой жизни, или серьезно посягнуть на свой капитал, он вернулся и стал хозяйствовать.
Шангусская земля была в аренде, но срок кончался, и он сумел возобновить договор с арендаторами на более выгодных условиях, не расставшись ни с одним из фермеров, которых ему сразу удалось искренно расположить к себе. Он задумал выстроить для себя более красивый дом, поскольку отцовская усадьба, Виньолет, досталась на долю его сестры Эмили.
Виньолет была прелестна, несмотря на свою простоту: сад, полный цветов и плодов, расположенный на той плодоносной равнине, что простирается между берегами Моржи и горами Дом. Мьет так любила этот дом, где умерли ее родители, что предпочла уступить брату лучшую часть земли, чтобы оставить за собою виноградники и дом в Виньолет. Она жила там одна с моей старушкой-сестрой, Анастази, во время отсутствия Жака, нежно лелеяла добрую тетушку, умершую наконец у нее на руках и завещавшую ей около сотни тысяч франков в государственных доходных бумагах.
Мьет, получив наследство, написала брату в Париж: «Я знаю, что у тебя есть долги, поскольку ты поручил нашему нотариусу продать луг и каштановую рощу. Я не хочу, чтобы ты разорял поместье. У меня деньги есть. Если тебе надо, то сто тысяч франков к твоим услугам».
Долги Жака не достигали и половины этой цифры. Они все были уплачены, и он вернулся домой с твердой решимостью не делать новых.
Он согласился жить в Виньолет, у Эмили, и отложил проект постройки дома в Шангусе до того времени, когда сестра выйдет замуж.
Он тщательно скрывал от сестры свои проказы, что было ему нетрудно, поскольку Эмили жила в полном уединении и почти никогда не выходила из дома. У него были друзья повсюду, и он уезжал К ним поохотиться и повеселиться в любое время года. В так называемое общество в Риом он не ездил, поскольку не любил церемоний, но у него всегда находились «дела», под предлогом которых он заводил интрижки, становившиеся, с его слов, известными всем и каждому. По наивности души он компрометировал только женщин уже давно скомпрометированных, а благодаря своей практичности умел проявлять великодушие без расточительности.
Ему было уже под тридцать, но он до сих пор не заводил и речи о женитьбе. Свобода доставляла ему столь ко радости, и он так хорошо умел ею пользоваться! Его красота немного огрубела, нежный девичий румянец побагровел, что очень не шло к его пепельно-белокурым волосам. У него было одно из тех лиц, которые замечаешь издалека из-за яркости красок, крупных черт, красивого носа с горбинкой. Подбородок слегка выступал из-под шелковистой светлой бороды, похожей на пучок спелых колосьев посреди луга пестрых цветов. Взгляд у него всегда оживленный и ласковый, но слишком блестящий и неуловимый, чтобы быть нежным. Рот остался свежим и красивым, но прелесть улыбки поблекла. Вино и другие излишества сорвали цвет его молодости, и Анри очень метко обрисовал приятную и отчасти странную внешность кузена, назвав его «полишинелем, но пока еще молодым и добрым».
Обдумав все это дорогой, я, наконец, очутился у дверей его фермы. Мне сказали, что он в роще и что его сию минуту позовут. Я поручил Биби работнику и отправился пешком навстречу милейшему племяннику.
VI
Я нашел его спящим под деревом, растянувшись на траве. Он спал так крепко, что мне пришлось пощекотать его кончиком палки, чтобы разбудить.
— Ах, дядя! — воскликнул он. — Какой приятный сюрприз, как я рад! Я только что думал о вас!
