Теодор Фонтане - Пути-перепутья
Так она болтала и поддразнивала Бото, потом вдруг остановилась и, склонясь над длинной, узкой грядкой земляники вдоль забора, поискала, нет ли там ранних ягод. Найдя, что искала, Лена прикусила стебелек самой спелой, подошла к Бото п взглянула на него.
Бото не стал мешкать, сорвал ягоду с губ, потом обнял и поцеловал Лену.
- Родная моя, это ты хорошо придумала. А теперь послушай, как скулит Султан. Он просится к тебе. Отвязать его?
- Не надо. Если он прибежит к нам, тогда ты будешь со мной только наполовину, а если ты вдобавок снова заведешь разговор о фигуре госпожи Дёрр, тогда можно считать, что тебя и вовсе со мной нет.
- Хорошо,- рассмеялся Бото.- Пусть Султан остается на привязи. Меня это устраивает. А вот о госпоже Дёрр я хотел бы еще поговорить. Она и вправду очень добрая?
- Представь себе, хотя порой она говорит престранные вещи, которые звучат как двусмысленность, да так оно, наверно, и есть. Но она о том не ведает и вообще ведет себя так, будто у ней нет никакого прошлого.
- А у нее есть прошлое?
- Есть. По крайней мере, у нее была многолетняя связь, она «с ним гуляла», по ее же выражению. Сам понимаешь, что и про эту связь, и про добрую госпожу Дёрр ходило немало кривотолков, ох, как немало, к чему она и сама нередко давала повод, только в простоте душевной никогда об этом не задумывалась и никогда ни в чем себя не укоряла. Она и вспоминает-то про это как про тягостную повинность, которую честно, отбыла - из чувства долга. Вот ты смеешься, оно и впрямь звучит странно, но иначе не скажешь. А теперь довольно про госпожу Дёрр, давай-ка лучше сядем да посидим при луне.
Луна стояла как раз над неуклюжим Замком, и в потоках серебристых лучей он выглядел еще диковиннее, чем днем. Лена показала Бото на Замок и, затянув капюшон своей мантильки, прижалась головой к его груди.
Минуты текли для нее в блаженном молчании. Лишь немного спустя, словно очнувшись от прекрасного сна, который все равно не удержать, она спросила:
- О чем ты думал? Только правду.
- О чем я думал? Знаешь, Лена, мне даже стыдно признаться, но у меня были всё такие сентиментальные мысли. Я думал о родном доме, о замке Цеден и об огородике возле замка, огород очень напоминает дёрровский, тот же салат на грядках, между грядками растут вишни, и готов побиться об заклад, там ровно столько же клеток с чижами. И грядки со спаржей так же расположены. А по огороду гулял я с матушкой, и, когда у ней бывало хорошее настроение, она давала мне нож и разрешала помочь ей. Только упаси меня бог срезать стебель длиннее или короче, чем положено. Матушка у меня быстра на расправу.
- Верю. Мне все кажется, я очень бы ее боялась.
- Боялась? Ты ее? Это как понимать?
Лена от души рассмеялась, хотя чуткое ухо могло бы уловить в этом смехе некоторую принужденность.
- Не пугайся, я вовсе не собираюсь являться пред светлые очи ее милости. Ну все равно, как если бы я сказала, что боюсь королевы. Ведь тогда тебе бы и в голову не пришло, что я намерена явиться ко двору. Словом, не пугайся, а я ни в чем тебя не виню.
- Знаю. Для этого ты слишком горда. И вообще ты у меня маленькая демократка. Из тебя каждое ласковое слово вырывать клещами надо. Разве не так? Впрочем, так или не так, попытайся нарисовать портрет моей матушки. Как она, по-твоему, выглядит?
- Как ты: высокая стройная блондинка, с голубыми глазами.
- Не попала, не попала (теперь пришел его черед смеяться). Бедная моя Ленушка! Матушка у меня маленького роста, с живыми черными глазами и с большим носом.
- Неправда. Быть того не может.
- Не может, а есть. Ты забываешь, что, кроме матери, у меня имеется отец. Но об отцах вы почему-то никогда не думаете. Вам все кажется, что женщина - это самое главное. А теперь попробуй описать мне характер моей матушки. Только точнее, чем внешность.
- Я думаю, она очень печется о счастье своих детей.
- Угадала…
- И о том, чтобы все ее дети сделали удачные, самые удачные партии - в смысле богатства. Я даже знаю, кого она присмотрела для тебя.
- Бедняжка, ты…
- Плохо же ты меня знаешь. Поверь слову, если ты мой и этот час тоже мой, с меня хватит счастья. А чем все кончится - не мое дело. Настанет день, и ты бросишь меня…
Он покачал головой.
- Не качай головой. Как я говорю, так оно и будет. Ты меня любишь, ты мне верен, или, правильнее сказать, я до того наивная и тщеславная, что вообразила, будто так оно и есть. Но однажды ты меня бросишь, это ясно как божий день. Тебе придется меня бросить. Люди говорят, что любовь слепа, но любовь еще и дальновидна и прозорлива.
- Ах, Лена, Лена, ты и не знаешь, как я тебя люблю.
- Знаю. Я знаю даже, что ты считаешь меня какой-то особенной и каждый день твердишь себе: ах, что бы ей родиться графиней! Но родиться я уже не могу, и жалеть об этом поздно. Ты любишь меня, и любовь делает тебя слабым. Тут ничего не поделаешь. Все красивые мужчины слабы, тот, кто сильней, тот ими и командует… Тот, кто сильней… Однако кто же здесь сильней? Либо твоя мать, либо людская молва, либо обстоятельства. Либо и то, и другое, и третье сразу… А теперь взгляни…
И она кивком указала в сторону Зоологического, из густолиственной тьмы которого с шипением взлетела в воздух ракета и, лопнув, рассыпалась тысячей искр. За первой ракетой последовала вторая, потом третья, и еще, и еще, они словно мчались вдогонку, одна за другой, потом все исчезло, и деревья озарились багряным и зеленым светом. Птицы завозились в клетках, затем после долгого перерыва вновь заиграла музыка.
- Знаешь, Бото, если бы я могла сейчас взять тебя за руку и прогуляться по Лестераллее так же смело, как гуляю здесь, между грядок, и могла бы сказать каждому встречному: «Пожалуйста, глядите, вот перед вами он, а вот - я, он любит меня, а я люблю его» - угадай, Бото, что бы я за это отдала? Не трудись, все равно не угадаешь. Вы знаете только самих себя, да свой клуб, да свою жизнь. Ох, уж эта мне жизнь…
- Не говори так, Лена.
- Почему не говорить? Надо уметь взглянуть в лицо правде и не обольщаться и не строить воздушных замков. Впрочем, становится свежо, да и гулянье в Зоологическом кончилось. Эту пьесу они всегда играют напоследок. Пошли, посидим у камелька, огонь еще, наверное, не погас, а старушка давно спит.
И они вновь побрели по тропинке, причем Лена чуть прильнула к его плечу. В Замке было темно и тихо, лишь Султан, высунув голову из конуры, поглядел им вслед. Но и он не шелохнулся, хотя мысли у него были самые мрачные.
Глава шестая
С того вечера миновала неделя, и повсюду, а следовательно, и на Бельвюштрассе, уже отцвели каштаны. Здесь барон Бото фон Ринекер занимал в первом этаже квартиру с двумя балконами, один - в сад, другой - на улицу. Кабинет, столовая, спальня - все это было убрано с отменным вкусом, весьма и весьма превосходящим средства барона. В столовой, например, висели два Гертелевых натюрморта, а между ними - «Медвежья охота» - очень удачная копия Рубенса, кабинет же был украшен Ахенбаховой «Бурей на море» в окружении меньших по размеру произведений кисти того же мастера. «Буря на море» досталась барону по случаю - в лотерее. Выигрыш этот, столь же ценный, сколь и красивый, сделал барона знатоком живописи, и прежде всего - рьяным поклонником Ахенбаха. Барон любил пошутить на эту тему и частенько говаривал, что лотерейное счастье, побуждавшее его ко все новым и новым приобретениям, обошлось ему в результате очень недешево, не забывая, однако, добавить, что со счастьем оно всегда так.
Перод кушеткой, скрывавшей свой плюш под персидским ковром, стоял на малахитовом столике кофейный прибор, а на самой кушетке лежали вперемежку всевозможные политические газеты, но среди них и такие, наличие которых в этом доме могло бы показаться более чем странным и находило свое объяснение разве в излюбленной поговорке барона: «Сперва шутка, потом политика». Сам барон всему на свете предпочитал так называемые перлы, то есть истории, отмеченные печатью истинной игры ума. Канарейка, чью клетку всякий раз открывали на время господского завтрака, и сегодня, как обычно, прогуливалась по руке и плечу вконец разбаловавшего ее барона а тот не только не сердился, но даже, напротив, откладывал газету в сторону, чтобы погладить свою маленькую любимицу. Если он забывал это сделать, птичка забиралась к нему на шею или в бороду и попискивала долго и надсадно, пока хозяин не заметит свою оплошность.
- Все любимицы одним миром мазаны,- говаривал барон Ринекер,- все требуют покорности и послушания.
Тут в коридоре звякнул колокольчик, и вошел слуга, неся свежую почту. Одно письмо в сером квадратном конверте с трехпфенниговой маркой было не заклеено.
- Гамбургская лотерея или новый сорт сигар,- промолвил Ринекер и отбросил в сторону конверт вместе с содержимым.- Зато это… Ага, это от Лены. Его я оставлю на закуску, если только третье, с сургучной печатью, не вправе оспаривать эту честь. Остеновский герб. Стало быть, от дядюшки Курта Антона. Что говорит нам берлинский штемпель? Что дядюшка уже здесь. Чего же дядюшка от меня хочет? Ставлю десять против одного - он хочет, чтобы я с ним пообедал, либо помог купить седло, либо сопровождал его в цирк, либо провел с ним вечер у Кролля, а всего верней, «сие надлежит сделать и того не оставлять».
