Сельма Лагерлёф - Возница
— Ты много раз слышал мой голос, — говорит возница. — И не можешь не заметить, что я говорю не так, как прежде.
Давид Хольм вынужден согласиться с ним. У Георга всегда был красивый голос, и у этого возницы тоже, но говорит он все же как-то по-другому. Сейчас его голос какой-то тонкий, звенящий, но слушать его нелегко. Играет тот же музыкант, но инструмент у него теперь другой.
Возница протягивает руку, и Давид Хольм видит, что на нее с ветки падает маленькая прозрачная капля. Но рука не останавливает каплю, она падает сквозь нее на землю.
На гравиевой дорожке лежит упавшая ветка. Возница подсовывает под нее косу и поднимает ее сквозь эту ветку. Но ветка не ломается, а остается целой.
— Не вздумай истолковать это неправильно, — продолжает возница, — попробуй понять! Ты видишь меня и думаешь, что я такой же, как всегда, но видеть меня может лишь тот, кто лежит на смертном одре или уже умер. Но это не значит, что мое тело есть пустота. Это обитель души, как и твое тело, как тело каждого. Только не представляй его себе плотным, тяжелым и сильным. Представь его отражением в зеркале, попробуй вообразить, что оно отделилось от зеркала и может говорить, видеть и двигаться.
Давид Хольм больше не пытается сопротивляться. Он смотрит правде в глаза и не делает больше попыток улизнуть от нее. С ним говорит привидение, и сам он — мертвец. И в то же время, сознавая это, он чувствует, как в нем начинает закипать яростный гнев. «Не хочу быть мертвецом, — думает он, — не хочу быть отражением, пустотой. Хочу, чтобы у меня был кулак, которым можно ударить, и рот, которым можно есть». Ярость сгущается в нем в густое темное облако, которое мечется и душит его, вызывает отвращение. Пока еще оно мучит только его самого, но готово при первой возможности излиться наружу.
— Я хочу попросить тебя об одном, Давид, — обращается к нему возница. — Ведь мы были с тобой друзьями в этом мире. Ты так же, как и я, знаешь, что в жизни каждого наступает момент, когда тело его либо уничтожается, либо вконец изнашивается и обитавшей в нем душе приходится покидать его. И перед тем, как войти в неведомую страну, душа трепещет от страха. Она стоит, как дитя на берегу морском, не смея пуститься вплавь. Чтобы ей достало смелости отправиться в путь, она должна услышать чей-то голос из бесконечного пространства. И тогда она отправится в путь без страха. Таким голосом был я в течение целого года, Давид, и таким голосом станешь ты в грядущем году. И я прошу тебя лишь не противиться судьбе, покориться ей. А иначе навлечешь тяжкие страдания и на себя, и на меня.
Сказав это, возница склоняет голову, чтобы заглянуть Давиду Хольму в глаза. Он будто боится упрямства и протеста во взгляде друга.
— Пойми, Давид, — говорит он еще настойчивее, — ты не можешь этого избежать. Я не успел еще понять хорошенько, что происходит здесь, по эту сторону вселенной. Я, можно сказать, находился лишь на грани миров, но из того, что я успел увидеть, мне стало ясно, что пощады здесь не жди. Нужно делать то, что тебе предназначено, хочешь ты этого или нет.
Он снова смотрит в глаза Давиду, но не видит в них ничего, кроме мрачного облака гнева.
— Не стану отрицать, Давид, что сидеть в этой телеге и ездить от дома к дому — самое страшное занятие, на какое только можно обречь человека. Куда бы ни приехал возница, повсюду его ждут плач и стенания, его доля — видеть лишь болезнь, страдание, раны, кровь, кошмар. И все же это не самое страшное. Хуже всего видеть то, что сокрыто внутри, то, что корчится от ужаса перед тем, что его ожидает. И еще скажу я тебе: ты уже слышал, что возница стоит на грани миров. Он, как и живые люди, видит лишь несправедливости, разочарования, неравное распределение благ, напрасные стремления и беспорядок. Он не может заглянуть глубже в мир иной, чтобы увидеть, есть ли во всем этом смысл и преднамеренность. Иной раз может он узреть какие-то проблески, но почти все время должен с трудом продвигаться вперед на ощупь, в темноте, терзаясь сомнениями. И подумай еще о том, Давид, что, хотя вознице суждено возить телегу Смерти всего один год, время здесь исчисляется не земными часами и минутами. Для того, чтобы он мог успеть всюду, куда ему велено, этот единственный год растягивается и становится равным сотням, тысячам земных лет. И, ко всему прочему, возница знает, что его презирают за это ремесло. Но страшнее всего, Давид, то, что он, разъезжая, встречается с последствиями зла, которое он сам совершил во время земной жизни, и никак этого не избежать!..
Голос возницы срывается на крик, он в отчаянье сжимает руки. Но мгновение спустя, видимо, замечает холодное презрение в глазах товарища. Он плотнее запахивает плащ, будто хочет согреться.
— Послушай меня, Давид, — упорно продолжает он, — как ни тяжела работа, которая ждет тебя, отказываться и упорствовать ты не должен, иначе и тебе, и мне будет еще хуже. Ведь я не могу предоставить тебя самому себе, покуда не научу этому ремеслу, и боюсь, что это будет самым тяжким из всего, что на меня возложено. Ты можешь противиться сколько тебе угодно. Можешь заставить меня держать косу недели, месяцы, до следующего года. Мой год истек, но я не получу свободы до тех пор, пока ты добровольно не примешь это ремесло.
Возница говорит все это, стоя на коленях перед Давидом Хольмом, и голос его звучит все убедительнее и искреннее. Он умолкает на мгновение, ища глазами признаки того, что его слова возымели действие. Но его бывший товарищ полон решимости сопротивляться во что бы то ни стало. «Может быть, я и в самом деле умер, — думает он, — тут уж ничего не поделаешь. Но ничто не может меня заставить иметь дело с телегой и лошадью смерти. Пускай находят мне другую работу. А этой я заниматься не стану».
Возница собрался уже было встать, но вдруг вспомнил, что забыл сказать нечто важное:
— Помни, Давид, что до сей минуты с тобой говорил Георг! Но теперь ты будешь иметь дело с возницей. Ты, верно, давно знаешь, о ком идет речь, когда вспоминают о Ней, не знающей пощады.
Мгновение спустя он уже стоит, поднявшись во весь рост с косой в руке. Капюшон надвинут на глаза.
— Ты, узник, выйди из своей темницы! — кричит он зычно и звонко.
И тут же Давид Хольм поднимается с земли. Он не знает, как это случилось, но теперь он стоит выпрямившись. Вот он пошатнулся, на миг все вокруг закружилось: и деревья, и церковная стена, но он сразу же обрел равновесие.
— Оглянись, Давид Хольм! — приказывает ему громкий голос.
Он растерянно повинуется. Перед ним, распростертый на земле, лежит рослый, складно скроенный человек, одетый в грязные лохмотья. Он измазан кровью и землей, рядом валяются пустые бутылки. Лицо у него распухшее, с красными прожилками, трудно догадаться, какие у него на самом деле черты. Блуждающий луч света, падающий от дальних фонарей, высвечивает злобный, полный ненависти взгляд в щелках приоткрытых глаз.
Перед этой лежащей фигурой стоит он сам, тоже высокий и стройный. На нем такая же оборванная грязная одежда, как на лежащем мертвеце. Он стоит перед своим двойником.
Но это не в полном смысле слова его двойник, потому что сам он — пустота. Вернее, не пустота, а зеркальное отражение, которое вышло из зеркала и начало жить и двигаться.
Он резко оборачивается. Там стоит Георг, и теперь он видит, что бывший его друг тоже пустота, всего лишь отражение тела, когда-то ему принадлежавшего.
— Слушай, душа, потерявшая власть над своим телом с последним ударом часов в новогоднюю полночь, — говорит Георг, — ты сменишь меня на этом посту. Ты станешь освобождать души от земного бремени, покуда не истечет этот год.
После этих слов Давид Хольм приходит в себя. В ярости он бросается на возницу, хватает его косу, чтобы сломать ее, пытается разорвать на куски его капюшон.
И тут он чувствует, как кто-то с силой хватает его за руки, как этот кто-то сшибает его с ног. Потом ему связывают руки у запястий и ноги у щиколоток.
Затем его грубо, словно падаль, швыряют на дно телеги, не беспокоясь, ушибется ли он.
Еще мгновение, и телега трогается с места.
V
Узкая, длинная, но довольно просторная комната в домике на городской окраине. Домик столь мал, что состоит почти что из одной этой комнаты, не считая маленькой спаленки. Комнату освещает одна лампа, свисающая с потолка, и при ее свете можно увидеть, что здесь чисто и уютно. Помимо этого, комната имеет еще одну особенность, вызывающую улыбку у всякого, кто в нее входит. С первого взгляда заметно, что живущие в ней обставили ее весьма остроумно, чтобы она выглядела, как целая квартира. Вход в нее с торцовой стены, и почти у самых дверей стоит маленькая плита. Стало быть, это кухня, и здесь собрана вся кухонная утварь. В середине комнаты устроена столовая с круглым столом, дубовыми стульями, стенными часами и небольшим буфетом с фарфором и стеклом. Лампа, разумеется, висит прямо над круглым столом, но она освещает также и гостиную — дальнюю часть комнаты, где на цветастом ковре стоит диван красного дерева и пальма в красивом фарфоровом горшке, а на стене развешаны фотографии.
