Владимир Набоков - Просвечивающие предметы
— И все-таки, как же вы себя чувствуете? — спросил Хью, развивая свой неуспех.
— Покороче говоря, — сказал R., приводивший в отчаяние не только манерой говорить на своем мнимо обиходном английском самыми избитыми формулами и с сильным акцентом, но и тем, что постоянно их переиначивал, — покороче говоря, я, знаете, всю зиму прихварываю. Моя, знаете ли, печень что-то против меня ополчилась. — Он отхлебнул добрый глоток виски и, полоща рот каким-то новым способом, какого Хью еще не видывал, очень замедленным движением поставил рюмку обратно на низкий столик. Побыв мгновение à deux[15] с жидкостью, пойманной в ловушку рта, он наконец проглотил ее и переключился на другой английский — на пышный стиль самых ярких своих персонажей: — Матерь-ночь и сестра ее Бессонница меня изводят, а в остальном я здоров, как баран и новые ворота. Вы, наверное, не знакомы с мистером Тамвортом. Персон, произносится Парсон, Тамворт — как английская порода пятнистных свиней{14}.
— Нет, — сказал Хью, — это не от Парсон, а скорее от Петерсон.
— Хорошо, сынок, а как там Фил?
Они коротко обсудили энергию, обаяние и деловую сметку издателя.
— Только он хочет, чтобы я писал не те книги. Ему нужен, — названия романов своего соперника, которые тоже издавал Фил, он выговорил особым горловым застенчивым голосом, — ему нужен Мальчик для утех, но он согласится и на Нежную женщину, а все, что я могу ему предложить, это не Тра-ля-ля, а первый, самый скучный том моих Транс-ля-тиций{15}.
— Уверяю вас, он ждет рукопись с огромным нетерпением. Я, между прочим…
Между каким прочим? Для подобных нелогичностей стоило бы изобрести специальный риторический термин. Черная ткань едва прикрывала невиданный ландшафт между — между прочим, я с ума сойду, если ее не добьюсь.
— Я, между прочим, вчера познакомился с подругой вашей падчерицы…
— Бывшей падчерицы, — поправил господин R. — Сто лет ее не видел и столько же, надеюсь, не увижу. Повтори, сынок (бармену).
— И знаете, как это произошло? Сидит передо мной девушка и читает…
— Простите, — сказал медовым голосом секретарь, складывая нацарапанную им записку и передавая ее Хью: «Упоминания о мисс Мур и ее матери неприятны господину R.».
И я с ним согласен. Но куда же девалась знаменитая тактичность Хью? Захмелевший Хью прекрасно знал, как обстоит дело — от Фила, не от Джулии, девчонки распущенной, но не болтливой.
Эта часть просвечивания выходит у нас довольно нудной, но надо завершить отчет.
Наняв соглядатая, господин R. в один прекрасный день обнаружил, что у его жены Мэрион роман с Кристианом Пайнсом, сыном известного режиссера, поставившего «Золотые окна» (фильм, довольно шатко построенный на лучшем романе нашего автора). Господин R. это приветствовал, поскольку старательно ухаживал за Джулией Мур, своей восемнадцатилетней падчерицей, и вынашивал планы на будущее, достойные сентиментального развратника, тремя или четырьмя браками еще не насыщенного. Очень скоро, однако, он узнал с помощью того же сыщика, в данный момент умирающего в душной грязной больнице на Формозе (остров), что юный Пайнс, красивый бездельник с лягушачьим лицом (он тоже скоро умрет), — любовник и матери, и дочери, которых он два лета ублажал в Кавальере, Калифорния. Расставание поэтому растянулось и протекало более болезненно, чем R. предполагал вначале. В разгар этой истории скромный наш Персон (хоть он на самом деле на полдюйма выше верзилы R.) тоже отхватил сбоку кусочек от пирога, на который было столько охотников.
11
Джулии нравились высокие мужчины с сильными руками и печалью в глазах. Хью познакомился с ней на какой-то вечеринке в Нью-Йорке. Через два дня он столкнулся с ней у Фила, и она спросила, не хочет ли он посмотреть «Шлепки и плюхи» (авангардный спектакль). У нее есть два билета, но мать ее уезжает в Вашингтон по судебным делам (связанным, как справедливо подумал Хью. с бракоразводным процессом): так он готов ее сопровождать? «Авангард» в искусстве редко означает что-то большее, чем дань очередной претенциозной обывательской моде, и поэтому Хью, когда поднялся занавес, был не так уж удивлен, увидев совершенно голого отшельника, восседающего посреди пустой сцены на сломанном унитазе. Джулия хмыкнула, предвкушая восхитительный вечер. Хью был подведен к тому, чтобы обхватить своей робкой лапой детскую ручку, случайно дотронувшуюся до его колена. Ее кукольное личико, раскосые глаза, поблескивающие на мочках ушей топазовые сережки, гибкое тело, скрытое под оранжевой блузкой и черной юбкой, тонкие запястья и лодыжки и редкостный отлив прямой челки на лбу радовали его мужское око. Не менее приятно было предполагать, что господин R., который в одном интервью похвастался, что наделен немалой толикой телепатических сил, в этот миг испытал в своем швейцарском убежище укол ревности.
По слухам, пьесу собирались запретить после премьеры, и группа буйных молодых демонстрантов, протестуя против подобного ущемления прав, умудрилась сорвать как раз то, что хотела поддержать. Взрывы шутих густым дымом наполнили зал, по серпантинам развернутых рулонов розовой и зеленой туалетной бумаги побежал скорый огонек, и публику вывели из театра. Джулия объявила, что умирает от жажды и отчаяния. Популярный бар по соседству с театром был забит до отказа, и Персон наш «в сиянии эдемического упрощения нравов» (как по другому поводу писал R.) пригласил девушку к себе домой. После того как в результате слишком страстного поцелуя в такси он пролил несколько огненных капель нетерпения, он сделал глупость — начал размышлять, сумеет ли теперь удовлетворить Джулию, которую господин R., если верить Филу, растлил, когда ей было тринадцать лет, вскоре после того, как ее мать столь опрометчиво вышла за него замуж.
Холостяцкую квартирку, которую Хью снимал на 65-й Восточной улице, ему подыскало издательство. Случилось так, что именно сюда года два назад Джулия приходила на свидания к одному из лучших своих молодых любовников. Промолчать об этом у нее хватило такта, но призрак юноши, чья смерть на дальней войне сильно ее поразила, то и дело появлялся из ванной, с шумом залезал в холодильник и так странно вмешивался в ее маленькое рукоделие, что расстегиваться и укладываться она отказалась. Конечно, после подобающего промежутка времени дитя сдалось, и скоро она уже вовсю помогала великану Хью в его неумелой любовной игре. Но как только завершились все положенные подпихивания и задыхания и Хью, отчаянно пытаясь изображать беспечность, пошел на кухню за новой выпивкой, призрак загорелого майора Джимми с его белыми ягодицами снова занял место костистой реальности. Она заметила, что зеркало платяного шкафа, как оно видится из постели, отражает тот самый натюрморт — апельсины на деревянном блюде, что и в сладостно-краткие времена Джимми (жадного пожирателя этих гарантирующих столетнюю жизнь плодов). Она даже почти огорчилась, когда, оглядевшись, обнаружила источник видения в складках своей яркой блузки, брошенной на спинку стула.
Следующее их свидание она в последнюю минуту отменила и вскоре уехала в Европу. От этого случая у Персона остались в памяти лишь испачканные помадой бумажные салфетки да еще романтическое ощущение, что в его объятиях лежала любовница большого писателя. Но время начинает работать с этими мимолетностями, добавляя к воспоминанию новый привкус.
А сейчас мы видим обрывок газеты «La Stampa» и пустую винную бутылку. Идет большая строительная работа.
12
Около Витта шла большая строительная работа. Склон холма, на котором, как ему сказали, он найдет виллу «Настя», был весь в грязи и рытвинах. Участок, прилегающий к ней вплотную, был более или менее приведен в порядок, составляя оазис покоя посреди наполненной стуком и грохотом пустыни из глины и подъемных кранов. Здесь успел появиться даже магазин, поблескивающий среди складов, полукругом обступивших недавно посаженную рябину, под которой уже образовалась кучка мусора — пустая бутылка, брошенная рабочим, итальянская газета. Способность ориентироваться изменила Персону, но женщина, продававшая яблоки с лотка, указала ему дорогу и отозвала назад большую белую собаку, кинувшуюся ему вслед с показным усердием. Он стал подниматься вверх по крутой асфальтированной дорожке, по одну сторону которой тянулась белая стена с торчащими за нею елями и лиственницами. Решетчатая дверь в стене вела в какой-то лагерь или школу. Оттуда доносились голоса играющих детей, и волан, перелетев через стену, улегся у его ног. Он его оставил без внимания — не из тех он, кто поднимает чужие вещи: перчатку, катящуюся монетку.
Немного дальше каменная стена прерывалась короткой лесенкой, ведущей к двери выбеленного бунгало с французской кудрявой надписью «Вилла Настя». Как это часто бывает в произведениях R., «на звонок никто не ответил»{16}. Сбоку от входа Хью заметил еще несколько ступенек, после всего этого дурацкого подъема опять спускающихся в колючую влажность самшитовых зарослей. По этим ступенькам он, обойдя дом, вышел в сад. В шезлонге посреди лужайки с недостроенным бассейном загорала полная дама средних лет с болезненно-красными лоснящимися конечностями. Тот же самый, без сомнения, экземпляр Силуэтов и т. д. в бумажной обложке, заложенный торчащим из него письмом (которого Персону, мы считаем, лучше не узнавать), лежал поверх купального костюма, в который втиснута была главная часть объема дамы.
