Джон Пристли - Эссе
И наконец, совершенно закономерный штрих, что Шалтай-Болтай сам пишет стихи. Уже один этот факт убедительно доказывает, что Льюис Кэрролл, внезапно постигнув образ грядущего, задумал эпизод с Шалтаем-Болтаем как сатирический. Спору нет, сами стихи лучше — хотя бы по форме — тех, которыми нас мучат молодые критики, но, вероятно, Кэрролл не мог даже в пародии спуститься ниже определенного уровня. Однако в стихотворении — если его можно назвать стихотворением, — прочитанном Шалтаем-Болтаем, есть такие приемы, которые даже слишком знакомы нынешним читателям поэзии. Резкость переходов, незавершенность, расплывчатость символики — да, все это очень знакомо. Такие строки, как
И рыбки молвили ему:Сэр, мы не можем, потому
или
Узрев закрытое окно,Хотел я дернуть ручку, но
не оставляют сомнений в том, кто был провидческой мишенью этого гения сатиры. И стоит только вспомнить, что нам пришлось претерпеть от подобных особ, а более всего (если уж говорить начистоту) от мистера Дыркина и мистера Прочерка, чтобы убедиться, что Алиса вновь говорит от нашего имени, когда она твердит, уходя прочь от нелепой фигурки, взгромоздившейся на высокой стене: «Никогда в жизни не встречала такого несуразного…» К этому ничего не прибавишь. Эпизод исчерпан. Шалтай-Болтай и его последователи уничтожены.
Маньяки
© Перевод. Т. Казавчинская, 1988 г.
В моем толковом словаре слово «маньяк» трактуется как «человек с чудачествами». По-моему, это толкование хромает, и нам бы следовало отличать маньяка от любителя чудачеств. Чтобы почувствовать, что это разные понятия, довольно вспомнить, как употребляются они в обычной речи. Когда мы говорим о ком-нибудь «маньяк», мы, несомненно, выражаем неприязнь к такому человеку, тогда как к чудакам, если, конечно, мы не рьяные блюстители условностей, испытываем нечто вроде умиления. Все чудаки исполнены фантазий и причуд и любят поэкспериментировать над собственным существованием, им тесно в жестких рамках общего уклада, и потому они живут «не обтесавшись», желая только одного — чтоб их оставили в покое. Наша страна всегда была страною чудаков, ими кишмя кишит английская литература прошлого, где они служат источником неистощимого веселья, которое нам облегчает душу. Даже в имевшем склонность к этикету подтянуто щеголеватом восемнадцатом столетии чудачество цвело и процветало. Как метко выразилась миссис Мейнелл, «столетие засунуло себе в парик солому». Так, письма Уолпола встречают нас феерией заскоков и причуд, мы словно различаем в них жужжанье слухов о том, что тот или иной вельможа — истый сумасброд. Да и сам автор с его пристрастием и сварливо-элегантным стилем, с его любовью к завитушкам ложной готики и замком в Строберри-Хилл, похожим на гигантское пирожное, нам кажется большим оригиналом. Среди писателей у нас немало было чудаков, и вся литература Англии, не знавшей академии, росла и развивалась с неподрезанными крыльями и потому полна чудачеств, прихотей, своеобразия и духа самоутверждения. Все наши старые романы пестрят диковинными личностями, ибо старинные писатели и впрямь встречали их в реальной жизни. Во всех творениях Лэма нет ничего причудливее самого их автора. Но все это естественно. Иным хотелось бы, чтобы натура человека была приглажена, словно голландский садик, они досадуют, когда она берет свое, являясь то как малорослое и узловатое растение, то как ветвистое, покрытое плодами дерево, но мы, надеюсь, не из числа. Все мы, сторонники многоразличия, отнюдь не представляющие дела так, будто владеем совершенной меркой, которой нужно мерить человечество, не только не питаем неприязни к чудаку, но горячо его приветствуем и горько сожалеем, что он так быстро исчезает в жизни. Его все больше вытесняет, а может быть, уже и вытеснил, маньяк, и это далеко не лучшая замена.
Чудак бывал обыкновенно старым джентльменом, который делал все по-своему и только и хотел, чтобы в его дела никто не вмешивался. Маньяк обычно человек не старый, который требует, чтоб люди поступали одинаково, вернее, так же, как и он, и пристает ко всем без исключения. Чудак изобретал особый образ жизни, который был удобен только для него, маньяк прокладывает путь для человечества, а так как он владеет средством от всех зол, агрессивен, боевит и пылко проповедует свою религию, как всякий новообращенный. Но самое в нем главное — это его неколебимая уверенность в том, что его причуда спасет мир. Он вызывает смех совсем не потому, что у него есть странности, как есть они у дона Адриано де Армадо, который «чересчур чопорен, чересчур франтоват, чересчур жеманен, чересчур неестествен и, по правде, если можно так выразиться, чересчур обыноземен», а потому, что он лишен какого-либо чувства меры. И это нас смешит — ведь юмор чутко реагирует на всякое смещенье ценностей, потерю равновесия и соразмерности. В тех людях, что желают спасти мир, нет ничего особенно смешного, великие пророки и преобразователи рождают либо ненависть, либо любовь и восхищение, но уж никак не смех и не презрение, ибо их цели и пути по большей части соразмерны. В то время как маньяк, который верит, что человечеству довольно сделать еще один нелепый, крохотный шажок, чтобы достигнуть совершенства, и хочет единым мановением своей малюсенькой волшебной палочки вернуть на землю золотой век, — это всего лишь горе-реформатор, усвоивший повадки и осанку великого пророка.
Двадцатый век — пора маньяков, и горе-реформаторов становится все больше. Видя вокруг такое множество людей, исполненных энергии, благих намерений, гражданских чувств, горячего стремления к переменам, иные удивляются тому, как незначительны свершения. Не нужно забывать, как много среди нас маньяков, и каждый тянет в свою сторону, и каждый хочет нас улучшить, и каждый предлагает собственный, нелепый, маленький рецепт. Наши дороги вымощены философским камнем, и эликсира жизни достало бы на всех желающих. Было не слишком весело, когда в маньяках значились одни мужчины, но с той поры, как пала крепость женского благоразумия, у нас явились женщины-маньячки, поистине всесокрушающий тип личности. Приходится признать, как ни печально, что медицина (которая гораздо больше, чем хотелось бы, подвержена досужим вымыслам) несет ответственность за худших из маньяков. Ибо всего несносней те из них, которые убеждены, что мы избавимся от трудностей, начав употреблять другую пищу или иначе одеваться. Есть среди них такие, что свято верят в силу простоты, точнее, в то, что нужно завести особую одежду и спать в особых помещениях, употреблять особые продукты и стряпать по особым рецептам, — и эти люди тщатся показать всем нам, которые готовы жить в любом жилище и пить и есть что ни придется, как неестественно и сложно мы живем! Иные из таких фанатиков уверены, что человек сумеет возвратить себе доисторическую цельность, потягивая постоянно воду, причем как можно более горячую и в неумеренном количестве. Другие уповают возвратиться в рай, питаясь вегетарианской мясной тушенкой (не думайте, что я оговорился, именно так: вегетарианской мясной тушенкой, я сам ее когда-то пробовал). Есть и такие, что идут гораздо дальше, — они едят лишь то, что приготовлено на солнечной энергии. Одна неистовая секта утверждает, что без исподнего из впитывающей ткани нам не видать земли обетованной. Встречаются сообщества, что тренируют чувство ритма и душевного покоя путем неторопливого жевания, — надо признать, что это небольшая плата за ощущенье ритма и спокойствия (как я заметил, частое употребленье слова «ритм» в неподходящем и расплывчатом значении всегда свидетельство того, что перед нами труд напыщенного и незрелого мыслителя, это любимое словцо из лексикона самых крайних из маньяков). Есть среди них уверенные в том, что более возвышенные мысли приходят к нам благодаря глубокому дыханию, я, например, не удивился бы, если бы они и в самом деле оказались правы. Иные метят выше. Они считают, что только плотная завеса дыма мешает нам увидеть райские врата; один такой субъект недавно разразился криком: «Не проповедуйте свободу, раз вы находитесь в плену у табака». «Не проповедуйте совсем, раз вы находитесь во власти ложных аналогий», — могли бы в легком забытьи пробормотать им мы, жертвы сего приятного и добровольного пленения. Кое-кому из них открылось, что человек исполнил бы свое высокое предназначение, если бы не разливанное море пива и виски, но море это можно переплыть, твердят ему маньяки, в надежном судне под названием «Лимонный сок». А если мы коснемся тут образования или проблемы пола… Но мы не станем их касаться, по крайней мере по своей охоте, заметим лишь, что помешавшихся там много — мириады, и этим ограничимся.
Надо сказать, что и белье из впитывающей ткани, и пища, которая готовится на солнечных лучах, и все другое, за вычетом одной мясной тушенки для вегетарианцев, на свой лад хорошо и, без сомнения, полезно (что было бы нетрудно доказать), и нам жилось бы много лучше, питайся мы и одевайся так, как нам советуют. Но совершенно очевидно, что ни один такой совет не может стать ни философским кредо, ни стержнем социальных перемен, как это представляется маньякам. И потому, хотя вначале слушать их забавно, мы покидаем их со скукой и досадой — их мир нам чужд. Трудно сказать, из-за чего они так расплодились в наше время. Доподлинно известно, что в отличие от нищих маньяки жили с нами не всегда и в прошлые века их не было на свете, особенно в периоды сложившихся режимов власти, общеизвестной и общепринятой философии и единой религии. В такие времена для чистоплотности, порядка, чувства меры и понимания того, что представляет ценность, имелось собственное место, и у маньяка с его болезненным мировоззрением не было питательной среды. Но в переходные эпохи, когда единый мощный луч разъят на сотню меркнущих и загорающихся разноцветных лучиков, когда система власти, и религия, и философия теряют свою цельность, на сцене появляются маньяки. Вот уже лет сто пятьдесят, как их становится все больше, — это маньяки от науки. Чтобы найти похожее явление, нам следует, отбросив около шестнадцати столетий, перенестись в другую переходную эпоху, когда на свете процветали их родоначальники — волхвы и маги. В те дни духовных сумерек, среди перемещавшихся деревьев, среди вздымавшихся и падавших холмов, сидел маньяк, который, воздевая длинные, худые руки, взывал «декдем»[4] и принимал любого светлячка за восходящее светило. Но когда эти времена кончаются и появившиеся солнце, залив всю землю ясным светом, рассеивает призраки и открывает взору контуры холмов, деревьев и ручьев, когда выходят в поле люди и обращают лица к горизонтально падающим солнечным лучам, не думая о длинных и дрожащих тенях, отбрасываемых их телами, и кажется, что первозданный мир, покрытый утренней росой, дарован человеку, — тогда все возвращается на место. Только маньяков там не видно. Они умчались вместе с мотыльками.
