Уильям Голдинг - Зримая тьма
— Я вижу, дело Хендерсона вы не принесли.
Мистер Педигри лишился дара речи.
— Знаете, Педигри, это крайне неосторожно.
— Что? Что неосторожно?
— Если человек испытывает специфические проблемы…
— Какие проблемы?
— Не стоит заниматься с мальчиками в своей комнате. Если вы хотите, чтобы они к вам приходили…
— О! Но это для его же блага!
— Вы знаете, что это запрещено. Уже ходят… слухи.
— Но другие дети…
— Не знаю, как, по-вашему, я должен это толковать. Все же постарайтесь не заводить… любимчиков.
Педигри выскочил из кабинета с горящими ушами. Он не сомневался, что стал жертвой изощренного заговора; когда цикл его ритмичной жизни приближался к пику, он начинал подозревать всех и вся. Директор, — думал Педигри, смутно осознавая собственную неосторожность, — сам положил глаз на Хендерсона! И он стал обдумывать план, как пресечь любые попытки директора перебежать ему дорогу. Он отчетливо понимал, что самый лучший выход — пустить врагов по ложному следу, отвести им глаза. Размышляя, как поступить, он сперва отверг свой план как невозможный, потом как невероятный, наконец, как чудовищный, — и в конце концов понял, что этот шаг необходимо сделать, хотя критическая точка цикла еще не пройдена.
Он решился. Когда класс рассаживался, он обычно подходил к каждому ученику по очереди, но на этот раз, содрогаясь от отвращения, направился прямо в тот угол, где полускрытый шкафом сидел Мэтти. Мальчик улыбнулся ему половиной рта; Педигри передернуло, но он все же осклабился в пространство над головой Мэтти.
— Бог ты мой! Мой юный друг, разве это карта Римской империи? Это черная кошка в темном погребе! Джеймсон, подай-ка мне свою карту. Теперь видишь, Мэтти Виндрап? О боже! Послушай, я не могу сейчас тратить на тебя время. Сегодня у меня нет вечерних уроков, так что вечером приходи ко мне в комнату с учебником, атласом и всем остальным. Ты знаешь, где моя комната, да? Перестаньте ржать парни! А если будешь умницей, получишь сладкую булочку или кусок пирога… О Господи!
Неповрежденная сторона лица Мэтти словно осветилась солнцем. Педигри взглянул на него снова. Потом сжал кулак, легонько стукнул мальчика по плечу и тут же поспешил к своему столу, словно ему не хватало воздуха.
— Хендерсон, мой милый, я не смогу дать тебе урок сегодня вечером. Но ты ведь обойдешься, верно?
— Что, сэр?
— Подойди сюда и дай свою тетрадь.
— Да, сэр.
— Сделаешь вот это. Понял?
— Сэр… Сэр, а занятий наверху больше не будет?
Мистер Педигри встревоженно глянул в лицо мальчику, оттопырившему нижнюю губу.
— О Господи! Слушай, Чумазик. Видишь ли…
Он запустил пальцы в волосы мальчика и притянул к себе его голову.
— Чумазик, дружок, даже лучшим друзьям приходится расставаться.
— Но вы же говорили…
— Не сейчас!
— Вы говорили!
— Послушай, Чумазик. В четверг я буду вести занятия в зале. Придешь ко мне со своей тетрадкой.
— Только потому, что я нарисовал красивую карту… Это нечестно!
— Чумазик!
Мальчик опустил глаза, медленно повернулся и сел за парту, уткнув лицо в книгу. Его красные уши могли соперничать с багровой кожей Мэтти. Мистер Педигри сидел за столом, и руки у него дрожали. Хендерсон метнул в него взгляд из-под насупленных бровей, и мистер Педигри отвел глаза.
Пытаясь унять дрожь в руках, мистер Педигри пробормотал:
— Я его еще утешу!
Из них троих только Мэтти был способен смотреть прямо, не отводя глаз. Свет заливал неизувеченную половину его лица. Когда настало время подниматься в комнату мистера Педигри, он даже позаботился тщательно уложить свои черные волосы, чтобы они скрыли белесый скальп и багровое ухо. Мистер Педигри отворил ему дверь с каким-то лихорадочным содроганием. Он усадил Мэтти на стул, но сам вышагивал от стены к стене, как будто ходьба могла уменьшить его мучения. Он заговорил, обращаясь не то к Мэтти, не то к какому-то невидимому взрослому, который был способен его понять; но едва он произнес первые слова, как дверь отворилась. На пороге стоял Хендерсон.
Мистер Педигри завопил:
— Уходи, Чумазик! Прочь! Я не могу тебя видеть! О Боже, Боже…
Из глаз Хендерсона полились слезы, и он с грохотом помчался вниз по лестнице. Мистер Педигри стоял у двери, глядя ему вслед, пока рыдания мальчика и топот его ног не затихли вдали. Но и тогда он продолжал стоять, опустив глаза. Порывшись в кармане, он достал большой белый платок и провел им по лбу и по губам, а Мэтти глядел ему в спину и ничего не понимал.
Наконец мистер Педигри закрыл дверь и, не взглянув на Мэтти, начал ходить кругами по комнате, что-то бормоча то ли самому себе, то ли мальчику. Он говорил, что самая ужасная вещь в мире — это жажда, и людям знакомы все виды жажды и все виды пустынь. Все люди страдают от жажды. Сам Христос взывал с креста: Διψώ[3] Человек не властен над своей жаждой, а потому и не повинен в ней. Упрекать людей за жажду несправедливо, вот в чем не прав Чумазик — это глупое и прекрасное юное создание, — но, впрочем, он слишком молод, чтобы понимать.
После этих слов мистер Педигри упал на стул возле стола и спрятал лицо в ладонях.
– Διψαω.[4]
— Сэр?
Мистер Педигри не отвечал. Наконец он взял тетрадь Мэтти и, стараясь тратить поменьше слов, указал на все ошибки в его карте. Мэтти начал исправлять карту. Мистер Педигри отошел к окну и застыл, глядя поверх свинцовой крыши, над которой торчал край пожарной лестницы, на горизонт, где с недавних пор виднелись разрастающиеся пригороды Лондона.
Хендерсон не пошел ни на занятия в зале, с которых отпросился в уборную, ни в саму уборную. Он подошел к фасаду здания и несколько минут стоял у двери директорского кабинета — ясный знак всей степени его унижения, ибо в мире Хендерсона пренебрежение субординацией считалось серьезным грехом. Наконец он постучал в дверь — сперва нерешительно, затем погромче.
— Что тебе нужно, мальчик?
— Поговорить с вами, сэр.
— Кто тебя послал?
— Никто, сэр.
Эта реплика заставила директора поднять глаза, и он увидел, что мальчик недавно плакал.
— Из какого ты класса?
— Мистера Педигри, сэр.
— Твое имя?
— Хендерсон, сэр.
Директор открыл было рот, чтобы вымолвить «А-а!», но ничего не произнес и только прикусил губу. В его подсознании начала разрастаться тревога.
— Я слушаю тебя.
— Я… я насчет мистера Педигри, сэр.
Тревога вспыхнула буйным пламенем. Допросы, признания, вся эта тягомотина, доклады властям и, как итог, — суд. Этого человека наверняка признают виновным; но, может быть, дело еще не зашло так далеко?..
Директор посмотрел на мальчика долгим, очень пристальным взглядом.
— Ну?
— Сэр, мистер Педигри… Сэр, он занимается со мной у себя в комнате…
— Знаю.
Настала очередь Хендерсона онеметь от изумления. Директор понимающе кивал, а он тупо глядел на него. Директору оставалось совсем немного до пенсии, и усталость притупила его профессиональное рвение, вызвав желание отделаться от мальчика, пока тот не сказал ничего непоправимого. Разумеется, Педигри должен уйти из школы, но это можно организовать без лишних неприятностей.
— Очень мило с его стороны, — торопливо заговорил директор, — но, вероятно, тебя утомляют эти дополнительные уроки? Что ж, я тебя понимаю, ты хочешь, чтобы я поговорил с мистером Педигри, не так ли, я не скажу, что ты просил об этом, просто как бы выскажу мнение, что мы считаем тебя недостаточно выносливым для дополнительных занятий. Так что можешь не беспокоиться. Мистер Педигри больше не будет приглашать тебя к себе. Договорились?
Хендерсон покраснел. Опустив глаза, он ковырял носком башмака ковер.
— И мы никому не расскажем про нашу беседу, ладно? Я рад, что ты пришел ко мне, Хендерсон, очень рад. Знаешь, такие мелочи всегда можно уладить, если только вовремя сообщить о них… э-э… взрослым. Ну хорошо. А сейчас не вешай нос и иди на занятия.
Хендерсон не двигался. Его лицо покраснело еще сильнее и даже вроде бы разбухло; из зажмуренных глаз хлынули слезы, как будто они переполняли его голову.
— Ну, что ты малыш! Все не так уж плохо.
Но все было гораздо хуже, чем думал директор. Ни один из них не знал, где кроется корень скорби. Беспомощно рыдал мальчик, и беспомощно смотрел на него мужчина; в нем росло неясное беспокойство, в котором он не смел признаться самому себе. Директор размышлял — разумно ли вот так вот отмахиваться от ребенка и его проблем, да и возможно ли это? Только когда поток слез почти иссяк, он заговорил снова:
— Ну что, полегчало? Слушай, мой милый, посиди тут немножко. Мне надо выйти — я вернусь через пару минут. А ты можешь уйти, когда захочешь. Договорились?
