Франц Кафка - Процесс

— Фрейлейн Бюрстнер.

Слова прозвучали не обращением, а мольбой.

— Здесь кто-то есть? — спросила фрейлейн Бюрстнер, озираясь по сторонам расширенными глазами.

— Это я, — сказал К. и вышел из-за двери.

— Ах, господин К.! — сказала фрейлейн Бюрстнер, усмехаясь. — Добрый вечер, — и она протянула ему руку.

— Я хотел с вами переговорить, всего несколько слов, не позволите ли сейчас?

— Сейчас? — переспросила фрейлейн Бюрстнер. — Прямо сейчас? Это немножко странно, не правда ли?

— Я вас с девяти часов жду.

— Ну, я была в театре, я же не знала.

— Причина для того, что я хочу вам сказать, появилась только сегодня.

— Да? Ну что ж, в принципе, ничего не имею против, кроме того, что я просто с ног валюсь от усталости. Ну, давайте зайдем на несколько минут в мою комнату. Здесь мы, во всяком случае, разговаривать не можем, мы же всех разбудим; это была бы большая неприятность, и неприятнее всех было бы нам. Подождите здесь, пока я зажгу в моей комнате свет, и потом выключите свет здесь.

К. все исполнил, но подождал, пока фрейлейн Бюрстнер еще раз тихо не позвала его из своей комнаты.

— Садитесь, — предложила она и указала на оттоманку, сама же осталась стоять у спинки кровати, несмотря на усталость, о которой только что говорила; она даже не сняла свою маленькую, но в изобилии украшенную цветами шляпку. — Итак, что же вам угодно? Я в самом деле заинтригована.

Легким движением она скрестила ноги.

— Вы, может быть, скажете, — начал К., — что это дело совсем не такое срочное, чтобы обсуждать его сейчас, но…

— Прелюдии я всегда пропускаю, — сказала фрейлейн Бюрстнер.

— Это упрощает мою задачу, — сказал К. — Ваша комната сегодня утром, в какой-то мере по моей вине, была приведена в некоторый беспорядок, это сделали посторонние люди и против моей воли, но, как я уже сказал, по моей вине, я хотел попросить за это прощения.

— Моя комната? — спросила фрейлейн Бюрстнер и испытующе посмотрела не на комнату, а на К.

— Так уж случилось, — сказал К., и теперь они в первый раз посмотрели друг другу в глаза, — как и каким образом это происходило, не стоит того, чтобы об этом рассказывать.

— Напротив, это самое интересное.

— Нет, — сказал К.

— Ну, — сказала фрейлейн Бюрстнер, — я не хочу выведывать ваших секретов; если вы настаиваете на том, что это неинтересно, то мне на это нечего возразить. Извинения, которые вы мне принесли, я охотно принимаю, тем более что не могу найти следов какого-то беспорядка.

Уперев в бедра ладони низко опущенных рук, она прошлась по комнате. Возле плетенки с фотографиями остановилась.

— Ага, вот! — воскликнула она. — Мои фотографии действительно все перетроганы. Но ведь это отвратительно. Значит, кто-то без моего согласия входил в мою комнату.

К. кивнул, помянув про себя проклятого клерка Трубанера, который никогда не умел обуздывать свою пустую, бессмысленную активность.

— Как-то странно, — сказала фрейлейн Бюрстнер, — что я вынуждена запрещать вам то, что вы бы сами должны были себе запретить, именно: входить в мою комнату в мое отсутствие.

— Но я же объяснял вам, фрейлейн, — сказал К. и тоже подошел к фотографиям, — что это был не я, не я трогал ваши фотографии; но раз вы мне не верите, то я просто вынужден признаться: следственная комиссия выудила в банке и притащила с собой троих клерков, и один из них — я при первой же возможности сделаю все, чтобы его и духу больше не было в банке, — по-видимому, добрался до ваших фотографий. Да, сюда приходила следственная комиссия, — добавил К., отвечая на вопросительный взгляд фрейлейн.

— К вам? — спросила фрейлейн.

— Да, — ответил К.

— Нет! — воскликнула фрейлейн и засмеялась.

— Представьте, — сказал К. — А вы, значит, думаете, что я невиновен?

— Ну-у, невиновен… — сказала фрейлейн, — я не могу так сразу выносить приговор, может быть, чреватый серьезными последствиями, и потом, я же вас не знаю, ведь это какой должен быть опасный преступник, чтобы следственную комиссию ему присылали прямо на дом. Но поскольку вы все-таки на свободе — по крайней мере, если судить по вашему спокойствию, то не похоже, чтобы вы сбежали из тюрьмы, — значит, уж не могли совершить какое-то особенное преступление.

— Да, — сказал К., — но ведь следственная комиссия может же установить мою невиновность, или хотя бы, что я не так виновен, как предполагается.

— Конечно, это возможно, — сказала фрейлейн Бюрстнер, очень внимательно посмотрев на него.

— Дело в том, — сказал К., — что вы не слишком опытны в судейских закорючках.

— Да, такого опыта у меня нет, — сказала фрейлейн Бюрстнер, — но я об этом уже не раз сожалела, потому что я хотела бы все узнать, и как раз судейские закорючки меня необыкновенно интересуют. У суда есть какая-то своеобразная притягательная сила, не правда ли? Но я определенно расширю мои познания в этой области, потому что со следующего месяца поступаю делопроизводительницей в одну адвокатскую контору.

— Это очень хорошо, — сказал К., — вы тогда сможете мне немного помочь с моим процессом.

— Это возможно, — сказала фрейлейн Бюрстнер, — почему бы и нет? Я всегда с удовольствием употребляю мои знания.

— А я серьезно говорю, — сказал К., — или, по крайней мере, так же полусерьезно, как и вы. Чтобы привлекать адвоката, моя закорючка слишком мелкая, но мне очень может понадобиться кто-нибудь, кто бы мне дал совет.

— Да, но если я должна буду давать вам советы, то я должна знать, в чем дело и какая у вас закорючка, — сказала фрейлейн Бюрстнер.

— Так вот в том-то и дело, — сказал К., — что я и сам не знаю.

— Значит, вы просто развлекаетесь тут со мной, — сказала фрейлейн Бюрстнер; она была слишком разочарована, — тогда уж не было никакой необходимости выбирать для этого такое позднее ночное время.

И она пошла прочь от фотографий, около которых они оба так долго простояли вместе.

— Да нет же, фрейлейн, — сказал К., — я вовсе не развлекаюсь. Почему вы не хотите мне поверить! Все, что я знаю, я вам уже рассказал. Даже больше, чем знаю, потому что это была никакая не следственная комиссия, это я ее так назвал, потому что не нашел для нее другого слова. И никакого следствия не было, меня просто арестовали. Но это была какая-то комиссия.

Фрейлейн Бюрстнер села на оттоманку и снова рассмеялась.

— И как же это было? — спросила она.[6]

— Ужасно, — сказал К., совершенно об этом не думая и завороженно глядя на фрейлейн Бюрстнер, которая сидела, подперев голову рукой — ее локоть покоился на валике оттоманки, в то время как другая ее рука медленно поглаживала бедра.

— Это уж очень откровенно, — сказала фрейлейн Бюрстнер.

— Что очень откровенно? — сказал К., затем опомнился и спросил: — Показать вам, как это было?

Ему хотелось двигаться, но не уходить.

— Я уже устала.

— Вы так поздно пришли, — сказал К.

— Ну да, и теперь все это заканчивается упреками в мой адрес; что ж, это даже справедливо: не надо было вас впускать. Да и надобности в этом не было, как теперь выясняется.

— Была надобность, вы как раз сейчас в этом убедитесь, — сказал К. — Вы позволите мне передвинуть ночной столик от вашей кровати?

— Что это вам взбрело? — сказала фрейлейн Бюрстнер. — Естественно, не позволю!

— Но тогда я не смогу вам ничего показать! — произнес К. так возбужденно, словно это нанесло бы ему какой-то неизмеримый ущерб.

— Ну, если это вам нужно для демонстрации, отодвигайте столик, только тихо, — сказала фрейлейн Бюрстнер и после паузы прибавила ослабевшим голосом: — Я так устала, что позволяю вам больше, чем следует.

К. установил столик в центре комнаты и уселся за ним.

— Вы должны правильно представить себе расположение персонажей, это очень интересно. Я — надзиратель, там, на сундуке, сидят двое охранников, возле фотографий стоят трое молодых людей. На оконном шпингалете висит белая блузка, но это я так просто, к слову, упоминаю. И вот теперь все начинается. Да, я забыл себя! Самый главный персонаж, то есть я, стоит здесь, перед столиком. Надзиратель сидит со всеми удобствами, ногу закинул на ногу, руку эдак вот свесил за спинку, — болван, каких свет не видел. И, значит, вот теперь, действительно, все и начинается. Надзиратель кричит, словно ему приходится меня будить, ну просто-таки вопит; чтобы вам было понятно, мне, к сожалению, тоже придется вопить, — впрочем, выкрикивал он только мое имя.

Фрейлейн Бюрстнер, слушавшая сквозь смех, приложила палец к губам, чтобы удержать его от крика, но было уже поздно, К. слишком вошел в роль. «Йозеф К.!», — протяжно выкрикнул он, не так, впрочем, громко, как грозился, но все же так, что этот внезапно вырвавшийся возглас, казалось, лишь постепенно распространяется по комнате.