Сосэки Нацумэ - Сердце

— Потому что ты не любишь вина. Но иногда выпить не плохо. Приходишь в хорошее настроение.

— Ничуть не приходишь, только неприятно. А вы, однако, кажется, в самом лучшем настроении... Выпейте ещё!..

— Да, иногда это приятно. Но не всегда...

— А как сегодня?

— Сегодня? Великолепно!

— Ну, так пейте понемножку каждый вечер.

— Нет, это не годится.

— Пейте, пожалуйста! Так, по крайней мере, не будет скучно.

В доме учителя, кроме их двоих и служанки, никого не было. Когда бы я ни приходил, большею частью кругом царила тишина. Не бывало примеров, чтобы послышался чей-нибудь громкий смех. Иногда во всём доме, казалось, оставались только мы вдвоём с учителем.

— Хорошо бы иметь ребёнка! — обратилась ко мне жена учителя.

Я ответил: „да“. Но в моём сердце не появилось сочувствия к ней в этом. Для меня самого, детей не имевшего, они представлялись только надоедливой помехой.

— Что ж, возьмём себе одного, — сказал учитель.

— Взять? Что вы говорите!.. Не правда ли? — и жена его обратилась ко мне.

— Да что же, если детей нам самим не дождаться... — проговорил учитель. Жена молчала.

— Почему же? — спросил я вместо неё.

— Божья кара! — ответил учитель и громко рассмеялся.

Насколько мне было известно, учитель с своей женою представляли очень дружную пару. От меня, никогда не бывшего в семье, конечно, ускользали более глубокие отношения, но всякий раз, как я бывал у них, учитель, когда ему было что-нибудь нужно, звал не служанку, но жену (жену его звали Сидзу).

— Послушай, Сидзу, — обращался он в таких случаях в соседнюю комнату. И мне казалось, что его голос звучал нежностью. Также и жена, выходившая на его зов, казалась вся обращённой к нему. Когда изредка меня угощали обедом и появлялась жена, их взаимоотношения выступали ещё более явственно.

Иногда учитель ходил с женою в театр, на концерт. Сколько мне помнится, раза два-три они предпринимали вдвоём небольшие поездки. У меня ещё хранится открытка, полученная от них из Хаконэ. Когда они ездили в Никко, я получил от них листок красного клёна, вложенный в конверт.

Так представлялись мне в те времена отношения учителя и его жены. И только раз случилось нечто необычное. Однажды я, как всегда, только что собирался войти к ним из передней в комнату, как вдруг оттуда послышался разговор. Я прислушался: это был не обычный разговор, а что-то похожее на спор. В доме учителя гостиная расположена была возле передней, и мне, стоявшему тут же у входа, были довольно явственно слышны спорящие голоса. В одном мужском голосе, иногда повышающем тон, я узнал учителя. Другой голос звучал тише, чем первый, и я не мог его определённо узнать. Но всё же он мне показался голосом жены. Она как будто плакала. „Что там случилось?“ — подумал я и бродил взад и вперёд около входа, пока, наконец, решившись, не направился обратно к себе в пансион.

Меня обуяло какое-то странное волнение. Я взялся за книжку, но был не в силах что-нибудь в ней понять. Так прошло около часу. Как вдруг под окном раздался голос учителя, зовущий меня по имени. С изумлением выглянул я в окно. Внизу стоял учитель и приглашал меня пойти погулять. Я взглянул на часы, засунутые ещё тогда, как я пошёл было к нему, за пояс: был уже десятый час вечера. Я всё ещё, как был, так и оставался в хакама[2]. Не переодеваясь, я вышел на улицу.

В этот вечер мы пили с учителем пиво. Вообще говоря, он пил очень мало. Он пил до известных пределов, и если сразу не пьянел, то не мог уже продолжать пить до опьянения.

— Сегодня ничего не выходит, — сказал учитель и хмуро усмехнулся.

— Настроения не получается? — сочувственно спросил я.

В моей душе всё ещё вертелось только что бывшее. Мне было не по себе. Как будто кость от рыбы застряла у меня в горле. Я не знал, что делать: сказать ему или промолчать? И это моё волнение отражалось на моём лице.

— С тобой сегодня что-то творится, — заметил учитель и добавил: — По правде сказать, мне тоже сегодня не по себе. Ты это заметил?

Я не смог ничего ответить.

— По правде сказать, я только что поссорился с женою. Вот и расстроил себе нервы, — сказал он опять.

— Из-за чего же у вас вышло?.. Я не мог произнести слова „ссора“.

— Жена меня не понимает. Я ей объяснял, что она ошибается, а она никак не может взять в толк. Вот и разобрала злость в конце концов.

— В чём же она вас не понимает?

Учитель, видно, не хотел мне отвечать на этот вопрос.

— Если она обо всём думает, то я то, я то, — разве не муж ей? Разве я не мучаюсь?

Что его мучило — это оставалось для меня совершенно непонятным.

На возвратном пути мы долго шли молча. Вдруг учитель заговорил:

— Нехорошо с моей стороны! Рассердился и ушёл, а жена теперь беспокоится. Жалко её! Ведь у ней нет никого, кроме меня.

Он на минуту замолчал, но потом, очевидно, не ожидая от меня ответа, продолжал:

— Говорят, что сердце мужчины крепче... Смешно!.. А я каким кажусь в твоих глазах? Сильным или слабым человеком?

— Так, средним, — ответил я. Похоже было на то, что мой ответ был для учителя несколько неожиданным. Он опять замолчал и шёл, не говоря ни слова.

Учителю было почти по пути со мной. Добравшись до своего пансиона, я распростился с ним на повороте, но у меня появилось какое-то чувство вины перед учителем.

— Не проводить ли вас уж до дому? — предложил я, но он вдруг отстранил меня рукой. — Уже поздно, ступай домой скорее. Я тоже домой... ради жены...

Эти его последние слова: „ради жены“, как-то странно согрели моё сердце. Благодаря этим словам я мог спокойно уснуть в эту ночь. И долго потом я не мог забыть этих слов: „ради жены“.

Из всего этого я понял, что разлад, происшедший у него с женою, не представлял собою ничего особенного. И когда потом что-нибудь изредка случалось, мне, беспрерывно у них бывавшему, было всё понятно. Да и сам учитель как-то раз высказал такую мысль:

— Для меня во всём мире существует только одна женщина. Кроме жены, я в сущности не признаю ни одной женщины. И для неё также: во всей вселенной из мужчин я только один. И коль скоро так, мы должны быть самой счастливой четой из всех, рождённых на земле.

Я забыл всё течение этого разговора и не могу сказать теперь, почему это учитель вдруг так разоткровенничался. Но у меня до сей поры остался в памяти весь его серьёзный вид в тот момент и его задумчиво-проникновенный голос. Одно только тогда прозвучало странно для моего слуха: „Мы должны быть самой счастливой четой...“ — были его заключительные слова. Почему он не сказал просто: „Мы — самая счастливая чета?“ Почему специально оговорил: „Должны быть...“ Меня привело в недоумение то, что учитель особенно подчеркнул эти слова. Что же он — в самом деле счастлив или только должен быть счастлив, а в действительности несчастен? Я не мог избавиться от недоумения. Это недоумение, впрочем, тогда быстро куда-то исчезло.

В это время мне как-то пришлось попасть в дом учителя, когда его не было дома, и разговориться с женой. Учитель ушёл на вокзал провожать приятеля, уезжавшего в этот день пароходом из Иокохама за границу. Тогда уже стало обычным отправляться из Токио с поездом в половине девятого утра, чтобы поспеть к пароходу в Иокохама. Мне нужно было переговорить с учителем об одной книге, и я, заранее условившись с ним, пришёл к нему к девяти часам. К учителю же накануне приходил специально прощаться приятель, и он теперь, — по долгу вежливости, — отправился на вокзал. Уходя, он сказал, чтобы меня задержали до его прихода, так как он сейчас же должен вернуться. Поэтому я вошёл в комнату и в ожидании учителя стал беседовать с его женой.

В ту пору я уже был студентом университета. По сравнению с тем, чем я был при первом знакомстве с учителем, теперь я чувствовал себя уже гораздо более взрослым. И с женою его я уже успел подружиться. Я не чувствовал более никакого стеснения в её присутствии. Мы сидели друг против друга и разговаривали о разных разностях. Так как в нашей беседе ничего особенного не заключалось, теперь я уже совершенно забыл её содержание. Одно только осталось из того, что тогда было в моей памяти. Но перед тем как рассказать об этом, я должен кое-что предварительно объяснить.

Учитель кончил университет. Это было известно мне с самого начала. Но о том, что он ничего не делает, нигде не служит, я узнал только вскоре по приезде из Камакура в Токио. Тогда же я стал думать, как это он может не служить.

Учитель был совершенно никому неизвестен. Поэтому, за исключением тех немногих, кто был с ним в близких отношениях, никто не мог воздать дань уважения его образованности и идеям. Я всегда высказывал своё сожаление об этом. Учитель же никогда не слушал меня и только заявлял: „Куда мне пускаться в свет!“ Этот ответ казался мне излишней скромностью, за которой скрывалось отрицательное отношение к этому свету. И действительно, временами учитель ухватывался то за одного, то за другого из своих прежних сверстников, ставших известными, и жестоко, без всякого стеснения их критиковал. Поэтому я откровенно не соглашался ним. В моей душе говорило не столько чувство противоречия, сколько сожаление, что мир остаётся спокойным, не зная учителя. В такие моменты учитель говорил задумчивым тоном: „Ничего не поделаешь! Я не устроен так, чтобы действовать в этом мире“. На лице его появлялось при этом выражение особого глубокого чувства. Что это — разочарование, неудовлетворённость, печаль? — Я не мог понять этого. У меня пропадало мужество говорить дальше.