Эрих Ремарк - Приют Грез
— Ты права, Паульхен, без вас и жить не стоило бы! — раздался веселый голос от двери.
— Наконец-то, дядя Фриц! Ну-ка покажи, что ты купил.
— Тебя опять надули. О, мужчины!
Она вздохнула и принялась разглядывать покупки.
А Фрид поздоровался с Фрицем.
— Над чем нынче трудился, Фрид?
— Да так, ничего особенного. После обеда немного погулял по городскому валу и вновь сделал наброски нашего прекрасного старинного собора. На этот раз со стороны реки. А потом полежал на солнышке в Шелерберге и помечтал.
— Это тоже труд, Фрид. Труд отнюдь не всегда и даже реже всего творчество. Гораздо больше времени занимает восприятие, и это не менее важно. Труд бывает активный и пассивный.
— Я наблюдал за облаками… Облака — вечные изменчивые странники. Облака — как жизнь… Жизнь тоже вечно меняется, она так же разнообразна, беспокойна и прекрасна…
— Только не говори этого при Эрнсте. Если он не в духе, то разразится целой тирадой о недозрелых грезах недорослей…
— Бог с ним, Фриц. Когда он в духе, то грезит еще больше нашего брата. Мир прекрасен. И прекраснее всего — без людей.
— В последнем письме Эрнст пишет так: «Самое прекрасное на земле — это люди. Меня занимает только живое. И в человеке оно, по-моему, наиболее ярко выражено». Вы оба правы, и надеюсь, оба признаете правоту друг друга.
— Дядя Фриц, кончай разговоры, садись-ка за стол и пей чай. У меня все готово, а вы даже не обращаете внимания, — надула губки Паульхен.
— Как красиво ты накрыла на стол!
— Правда, красиво, дядя Фриц?
— Да, очень даже красиво!
— А ты, дядя Фриц, самый лучший человек на земле. Фрид никогда ничего приятного не скажет, он думает только об облаках и щеглах.
— Потому что ты сочтешь, будто я насмехаюсь.
— Паульхен, ты опять принесла цветы?
— Да. И даже немного стащила. В городских скверах столько сирени, что я решила: ничего страшного, если там будет чуть меньше. А для нас чуть больше — это уже много. Так я поладила со своей совестью и взяла эти ветки.
— Девчоночья мораль! — рассмеялся Фрид.
— Спасибо тебе, Паульхен. Но не вступай в конфликт с законом. А то я уже начинаю бояться, что твое следующее письмо придет из тюрьмы.
— Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня заметит, я умильно погляжу ему в глаза, протяну цветочек и скажу: «Этот цветок я сорвала для вас!» Он меня и отпустит.
— Или же тебя накажут еще строже — за попытку подкупа.
— Да что вы, у девушек свои законы. Их всегда отпускают.
— Согласно законам о несовершеннолетних и умственно отсталых, — съязвил Фрид.
— А злым мальчишкам надо всыпать розог — верно, дядя Фриц?
— Успокойтесь же! — попытался урезонить их Фриц.
— Эту противную привычку насмешничать он перенял у отвратительного Эрнста. Раньше он был совсем другой!
— Еще противнее?
— Нет, приятнее!
— Но быть «приятным» в глазах маленькой девочки вовсе не составляет цели моей жизни!
— Ты — неотесанный варвар!
— А ты — молодая дама.
— Да, я дама…
— К сожалению, в короткой юбке и с косичками.
— Дядя Фриц, помоги же мне! Вышвырни его отсюда!
— Но ведь он говорит чистую правду, Паульхен.
— Так ты еще и берешь его сторону?
— Нет, но ведь он делает тебе комплименты. Ты только вслушайся как следует. Молодая дама с косичками и пышной челкой — это же прелесть что такое!
— Так-то оно так… Но… — Паула в задумчивости сунула палец в рот. — Фрид, ты это хотел сказать?
— Конечно.
— Ну, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама сказала, что ты поможешь нам выбрать материю. Согласен?
— Безусловно. Тебе нравится васильковый цвет?
— Васильковое у меня уже есть.
— Тогда — белый шелк…
— О, белое…
— Ну, тогда тончайший батик на черном шелковом чехле — и совершенно необычайный фасон. Рукава в виде крыльев бабочки и так далее. Я нарисую.
— О да, о да…
— Vanitas vanitatum[7] — вздохнул Фрид. — Чем была бы женщина без платьев…
— А мы и так бываем без платьев — на пляже…
— Опять туда собираетесь, дети мои?
— Да, дядя Фриц, уже совсем тепло.
— Вот и прекрасно! Солнце делает чистыми и тело и душу.
— До свиданья, дядя Фриц.
— Побудьте со мной еще немного, детки.
— Нет, тебе же нужно работать. До свиданья… До свиданья…
И Паула, пританцовывая, выскочила за дверь.
— Наш местный смерч! — промолвил Фриц. — Нынче Общество красивых национальных традиций устраивает вечер старинных хороводов. Сходите туда.
— Хорошо! До свидания, Фриц.
Фрид широким шагом пустился вдогонку Пауле.
В комнате воцарилась тишина.
Солнце светило в маленькое окошко в крыше и рисовало на полу золотистые крендели. Фриц набил табаком трубку. Потом поставил на стол металлическую пепельницу тонкой чеканки, похожую на греческую чашу, раскурил трубку и стал глядеть сквозь голубые кольца дыма.
В тот прощальный вечер они с Лу пили пурпурное вино из этой мерцающей чаши, потому что у него не было бокалов, — да они в них и не нуждались, когда Лу по дороге в церковь на церемонию обручения еще раз забежала к нему, обняла его и зарыдала: «Я не могу… Не могу, любимый…»
Тут и у Фрица из глаз полились слезы, и он выдавил:
«Оставайся… Оставайся со мной…»
Тем не менее они расстались — пришлось расстаться.
В тот вечер, переполненные чувствами от этой прощальной встречи, они подняли золотистую чашу с искрящимся вином к звездам и прокричали им о своей любви и своей боли.
Фриц отложил трубку в сторону и пошел в мастерскую. Вытащив подрамник с холстом, он начал писать. Час проходил за часом — Фриц ничего не слышал, так погружен был в свою работу. Наконец сгустившиеся сумерки вынудили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу и оглядел сделанное. Потом с довольным видом отодвинул мольберт, насвистывая, взял трость и шляпу и вышел на вечернюю улицу.
Каштаны мирно покачивали кронами.
Спустя час Фриц вернулся. Он зажег лампу и принялся просматривать номера журнала «Красота».
За окном на землю медленно опускалась ночь.
Несколько чудесных фотографий обнаженного тела чрезвычайно пришлись ему по вкусу.
Вдруг в дверь постучали.
Он решил, что это кто-нибудь из его юных друзей.
— Прошу.
На пороге выросла высокая элегантная дама, и чистый дрожащий голос сказал:
— Добрый вечер, господин Шрамм.
Фриц вскочил.
— Сударыня, как я рад…
— Я вам не помешаю?
— Только в том случае, если сразу же захотите уйти.
— Значит, не мешаю. Вы мне столько рассказывали о своем Приюте Грез, что меня разобрало любопытство…
Она сбросила шелковый плащ на руки Фрица и огляделась. А Фриц залюбовался ею. Тонкий шелк мягкими складками ниспадал с ее высокой фигуры. Беломраморная шея гордо вздымалась из глубокого выреза платья, легко поддерживая красивую голову с копной темных волос. На шее поблескивала нитка матового жемчуга.
— Вы ничуть не преувеличили, господин Шрамм, эта комната и впрямь приют грез. Тут так уютно и покойно. Я не выношу бальных залов, залитых светом множества свечей. Так что здесь мне вдвойне приятно.
Фриц пододвинул гостье кресло, и она небрежно опустилась в него.
— Нынче вечером я угощу вас чаем с английскими бисквитами. Только не возражайте! А потом — никаких конфет, зато — представьте себе! — вишни, уже сейчас, в мае. Один друг прислал мне сегодня утром посылку из Италии. Затем выкурим по сигарете. Согласны?
Она кивнула и с удовольствием следила за его приготовлениями.
— У вас здесь все дышит покоем, господин Шрамм. Нынче это большая редкость. Все гонятся за счастьем и золотом, что отнюдь не одно и то же. И тем не менее, в конечном счете, зачастую — одно и то же. Вы нашли свое счастье, господин Шрамм?
— Я не знаю, что такое счастье, особенно если иметь в виду расхожее обывательское понятие: истинное счастье — в довольстве. Это, конечно, верно — но только в среднем. Для нас, людей с чувствительной нервной системой, с особым душевным складом, я бы сказал так: истинное счастье — это мир в душе! Это почти то же самое и все же совсем другое. Довольство может быть просто так, само собой, без борьбы, без особых усилий. И даже большей частью так оно и есть. Мир в душе обретаешь только после борьбы, после жестоких боев и блужданий. Ясное понимание своего «я»…
— Оно есть у вас, господин Шрамм?
— Я сейчас скажу, сударыня, хотя мир в моей душе отнюдь не золотой. Скорее, смутно-фиолетовый, меланхоличный… Но все-таки мир.
— Когда его обретаешь?
— Когда находишь путь к себе.
— Это трудно?
— Это — самое трудное!
Женщина кивнула.
— И требуется еще одно: оставаться верным самому себе.
