Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес
Долго ждали они в тревоге и нетерпении, но вот на восточной дороге в клубах пыли показался один из лазутчиков, подавая знаки поднятой пикой. Примерно в часе пути он видел большой отряд, расположившийся станом за частоколом и стеной!
— Что на знамени?
— Тринадцать колец.
— Милостив господь! — вскричал Труктезиндо, встрепенувшись. — Это дон Педро де Кастро, прозванный Кастильцем. Он идет с рыцарями Леона на помощь сеньорам инфантам!
Значит, по этой дороге Бастард поехать не мог… Но тут и с запада подлетел всадник и сообщил, что за холмами, в роще, остановились на привал генуэзские купцы и стоят там с самого утра, потому что одного из них свалила лихоманка. Что они говорят? Клянутся, что за весь день мимо рощи проехали только скоморохи, возвращавшиеся с ярмарки в Кражелос. Итак, оставалась средняя дорога, каменистая, словно высохшее русло. По ней-то и двинулись рыцари, повинуясь знаку Труктезиндо. Но сгустились угрюмые сумерки, а дорога тянулась все дальше, мрачная, зловещая, бесконечная, среди скалистых холмов, и ни хижины, ни ограды, никакого следа человеческого не было видно. Наконец вдали, в полумраке, они завидели пустынную равнину; она расстилалась далеко, до самого неба, где гасли последние полосы медного, кровавого заката. Тогда Труктезиндо остановил свой отряд у колючих кустов, мечущихся на ветру:
— Клянусь господом богом, сеньоры, мы скачем понапрасну! Как думаешь, Гарсия Вьегас?
Все сбились тесной толпой. Пар шел от коней, едва дышавших под тяжестью доспехов. Дон Гарсия поднял руку:
— Сеньоры! Бастард задолго до нас миновал эти края и сейчас отдыхает в Валье-Муртиньо у своих родичей в замке Агредел.
— Что же будем делать, дон Гарсия?
— Друзья и сеньоры, нам остается одно: найти место для ночлега. Вернемся к Трем дорогам. А оттуда, покорясь необходимости, двинемся к стану сеньора дона Педро и попросим приюта. Этот сеньор — из первых в Испании, к тому же запасы наши скудны, а у него найдется вволю овса для коней, а для нас, христиан, — добрый ломоть мяса и глоток вина.
Все дружно закричали: «Славно! Славно!» — и кони, тяжко гремя подковами, двинулись к Трем дорогам, где над телом пастушонка уже кружились хищные птицы.
Вскоре, свернув на восток, они завидели на холме белые шатры и полыханье костров. Адаил Санта-Иренеи трижды протрубил в рог, возвещая о приближении знатного сеньора. В ответ из-за частокола приветливо и звонко запели рожки. Тогда он поскакал к стану, чтобы сообщить дозорным, стоящим на валу в ярком свете сторожевых огней, о прибытии друзей и союзников. Труктезиндо остановился в овраге под темными соснами, стонущими на ветру. Двое всадников в черных плащах с капюшоном спустились к нему по склону оврага, возглашая, что сеньор дон Педро де Кастро ждет благородного сеньора Санта-Иренеи и рад оказать ему гостеприимство. Труктезиндо молча спешился и направился вверх, к частоколу. За ним шли родичи — дон Гарсия Вьегас, Леонел де Самора, Мендо де Бритейрос и другие рыцари его гнезда, отложив щиты и копья, сняв железные рукавицы. Распахнулись решетчатые ворота, и в неверном свете костров они увидели несметное множество пеших ратников, среди которых мелькали то желтая накидка девки, то колпак шута. Как только старый Труктезиндо показался у ворот, два инфансона, потрясая мечами, воскликнули:
— Честь и слава! Честь и слава благородным сеньорам Португалии!
Резкое пение труб смешалось с барабанным боем. Раздвигая толпу, вышли вперед четыре рыцаря с факелами, а за ними сам дон Педро де Кастро Кастилец, прославленный воин и знатный сеньор. Кожаный колет с серебряным узором покрывал его впалую грудь, плечи согнулись, словно под тяжестью ратных забот и нескончаемых битв. Он был без шлема и без меча, только в жилистой его руке белел посох слоновой кости. Зоркие глаза на худом лице горели любопытством и радостью. Нос, крючковатый, как ястребиный клюв, был искривлен глубоким шрамом, терявшимся в густой, острой, почти совсем седой бороде.
Подойдя к Труктезиндо, он медленно протянул руки и с важностью улыбнулся, отчего еще больше скривился его ястребиный нос.
— Слава господу! — сказал он. — В добрый час прибыл ты ко мне, брат и друг! Не ждал я такой радости и такой чести!
Справившись наконец после трехдневных усилий с этой трудной главой, Гонсало отбросил перо и устало вздохнул. Ему уже поднадоела бесконечная повесть, а она все разматывалась, словно клубок, и он не мог обрезать нить — так запутал ее многословный дядя Дуарте, по чьим следам он тащился, ропща и стеная. Он даже не был уверен, что создал нечто значительное! Мог ли он поручиться, что все эти Бастарды, Мудрецы, Тесаки — настоящие, из плоти и крови, рыцари времен Афонсо? Скорей уж просто манекены, кое-как засунутые в ржавые доспехи, рассованные по бутафорским крепостям и замкам, — и ни одно их слово, ни один жест и не пахнут исторической правдой!
На другой день он не нашел в себе мужества снова взяться за неистовую скачку санта-иренейских рыцарей. В конце концов три главы он уже отослал, Кастаньейро жаловаться не на что. Но в эту неделю праздность тяготила его больше обычного; он целыми днями валялся по диванам или томился в саду, покуривая сигару, и все время остро ощущал, как дымом развеивается его жизнь. В довершение бед на него свалились денежные заботы — еще на последнем курсе он задолжал шестьсот милрейсов, много раз откладывал уплату, проценты росли, а теперь кредитор, некий Лейте из Оливейры, требовал вернуть деньги без проволочек. Его лиссабонский портной тоже предъявил ему чудовищный счет на двух страницах. Но больше всего мучался он одиночеством. Все веселые друзья разлетелись по пляжам и усадьбам; выборы застряли, словно лодка, севшая на мель; сестра, наверное, с «этим типом» в бельведере; даже неблагодарная кузина Мария презрела его робкую просьбу. И вот он торчит в своей накаленной солнцем башне, а силы убывают, словно веревки все туже стягивают его по рукам и ногам, и он из человека превращается в какой-то тюк.
Однажды под вечер он одевался у себя в спальне, предаваясь мрачным думам и не обращая внимания на Бенто; и только он решил проехаться по дорогам Валверде, как вдруг сын Крисполы (он был теперь рассыльным в «Башне» и щеголял в костюмчике с желтыми пуговицами) отчаянно заколотил в дверь и сообщил, что у ворот остановилась коляска, а в ней сидит сеньора, просит фидалго спуститься вниз…
— Она не назвалась?
— Нет, сеньор. Худая такая, коляска парой…
Кузина Мария! Как радостно кинулся он к воротам, схватив на бегу с вешалки старую соломенную шляпу!
— Кузина Мария, как я счастлив! — кричал он, глядя на нее так, словно сама богиня Фортуна пожаловала к нему в своей легкой колеснице. — Как я рад!
Высунувшись из коляски (того самого голубого ландо из «Фейтозы»), дона Мария Мендонса, в новой шляпке, украшенной сиренью, весело и сбивчиво объясняла свое долгое молчание. Письмо запоздало… Почтальон такой пьяница… В Оливейре они совсем замучились… Аника готовит к зиме свой особняк на Караульной…
— А сейчас я ездила в Вилла-Клару, к Венансии Риос — она больна, бедняжка, — и решила попросту заехать к вам… Ну, кузен, чего же вы от меня хотите?
Гонсало замялся:
— Да нет, ничего особенного… Хотел поговорить… Что ж вы не заходите, кузина?
Он открыл дверцу. Кузина предпочла беседовать, не заходя в дом, и они направились к старой каменной скамье, стоявшей под тополями против парадного въезда в «Башню». Гонсало обмахнул платком край скамейки.
— Я хотел поговорить с вами кузина… Но это трудно, очень трудно! Может быть, лучше прямо взять быка за рога.
— Берите, кузен.
— Как, по-вашему, кузина, потеряю я время даром, если начну ухаживать за вашей подругой доной Аной?
Мария Мендонса изящно сидела на краешке скамьи, прилежно разглаживая черный шелк омбрельки.
— Нет, ответила она наконец. — Вы не зря потеряете время.
— Вы так думаете?
Она довольно долго смотрела на него, наслаждаясь его смущением.
— Господи, кузина, ну скажите же еще что-нибудь!
— Что же мне сказать? Я все сказала вам в Оливейре. Мне кажется, я еще не так стара, чтоб записаться в свахи. По-моему, Аника хороша собой, богата, свободна…
Гонсало вскочил и в отчаянии воздел руки к небу. Дона Мария тоже встала, и они пошли по газону вдоль тополей.
Он стонал:
— Хороша, богата, свободна… Чтоб узнать эти тайны, я не стал бы вас беспокоить! А, черт! Ну, будьте другом, скажите правду. Вы не можете не знать, вы непременно с ней говорили. Скажите мне правду, нравлюсь я ей?
Дона Мария остановилась и тихо произнесла, шевеля кончиком омбрельки пожелтевшую траву:
— Конечно, нравитесь…
— Ура! Значит, если я дождусь конца траура и сделаю ей предложение, она…
