Робертсон Дэвис - Пятый персонаж

Я не спал ночами, пытаясь вызвать перед глазами ее лицо, и страдал, что не могу этого сделать, ненавидел себя за то, что святотатственно затерял в закоулках памяти любимый образ. Я изводил себя безответными вопросами: если я брошу к ее ногам всю свою жизнь, стану ее рабом — хватит ли этого, чтобы она снизошла до меня? И тут же — ибо здравый смысл никогда не оставлял меня полностью — я представлял себе, с каким любопытством будут пялиться на Прекрасную Фаустину наши школьники или, и того чище, как будет выглядеть она в компании других учительских жен, на их каком-нибудь одуряющем чаепитии, — представлял и трясся от смеха. Ведь я настолько сросся с Канадой, привык к своему образу жизни, что все мои страстные мечтания ограничивались зауряднейшей перспективой: жениться на Фаустине и вернуться к прежней работе.

Моя работа! Да могла ли Фаустина понять, что такое образование и почему находятся люди, готовые посвятить ему свою жизнь? Размышляя над проблемой, как объяснить ей все это, я и сам перестал понимать, почему педагогика такое уж прекрасное призвание. А если я этого не понимаю, так Фаустина тем более. Я сложу к ее ногам все свои достижения, а она их просто не увидит. К счастью, кто-то (не иначе как Лизл) упомянул в ее присутствии, что я знаю всех святых и кто из них чем прославился; это было ей вполне понятно. И вот однажды произошло чудо.

— Добрый вечер, святой Рамзи, — сказала мне Фаустина (мы столкнулись в коридоре; за несколько минут до того я снова наблюдал, как она переодевается в «Видении доктора Фауста»).

— Святой Данстан, — поправил я.

— Я не знаю святого Данстана. Уж не тот ли это старый гадкий святой, который все время подглядывает? Фу, святой Данстан, как вам не стыдно? — Она бесстыдно качнула бедрами и пулей бросилась в свою с Айзенгримом уборную.

Неожиданный восторг мешался во мне с безнадежным отчаянием. Она заговорила со мной! Сама! Она знает, что я на нее смотрю и догадывается, что я люблю ее и томлюсь по ней. Это до крайности непристойное, дразнящее движение не оставляет места для сомнений… да, но почему святой Рамзи? А «старый гадкий святой»? Она считает меня старым? Что ж, я такой и есть. Для перуанской девушки с изрядной примесью индейской крови пятьдесят лет — глубокая старость. Но ведь она заговорила со мной и недвусмысленно дала понять, что знает про мою страсть, так что…

С одной стороны — с другой стороны, с одной стороны — с другой стороны, так я и проворочался всю ночь без сна, приписывая Фаустине абсолютно недоступные ей изыски мысли; это было бессмысленно, но я не мог с собой совладать.

Считалось, что она любовница Айзенгрима, но они постоянно собачились по той причине, что он был крайне аккуратен, она же постоянно устраивала в их общей гримерной жуткий кавардак. Кроме того, я видел, что он страстно влюблен в себя самого; заботы о своем имидже и о психологической стороне иллюзий (с которой он возился ничуть не меньше, чем Лизл — с механической) не оставляли в его голове места ни для чего другого. Я достаточно насмотрелся на самовлюбленность в знакомых мне людях, а потому знаю, что она почти не оставляет места для любви к кому-либо другому, иногда — сжигает ее полностью. Не так ли случилось у Боя с Леолой? И все же Айзенгрим и Прекрасная Фаустина жили в одном гостиничном номере, я знал это потому, что переехал из своей прежней гостиницы в еще более испанистое заведение, где обосновались главные члены труппы. В одном номере, но что там происходит на самом деле?

Это выяснилось на другой день после того, как она назвала меня святым Рамзи. Часов в пять дня я был в театре и случайно забрел в коридор, где располагалась гримерная наших звезд. Дверь оказалась открыта, и я увидел голую Фаустину (она постоянно из чего-нибудь во что-нибудь переодевалась) в страстных объятиях нашей самодержицы; я не видел, чем занята правая рука Лизл, однако блаженное мурлыканье Фаустины и движения ее бедер делали смысл происходящего совершенно понятным даже для меня, непривычного к таким сценам.

Я не испытывал подобного упадка духа и в худшие моменты войны. И не было рядом со мною маленькой Мадонны, никто не поддерживал во мне стойкость, никто не погружал меня в спасительное забвение.

5

— Как-то вы сегодня бледноваты, дорогой Рамзи, — сказала Лизл.

Где-то около часа ночи в дверь постучали. «Войдите», — сказал я и увидел ее в халате поверх пижамы и с широкой улыбкой на уродливом лице.

— Что вам угодно?

— Поговорить. Мне нравится говорить с вами, а вам это просто необходимо. Да и все равно ни вы не спите, ни я не сплю.

Она вошла и бесцеремонно уселась на кровать, проигнорировав жутко неудобный, единственный в крошечной комнате стул.

— Садитесь и вы сюда, рядом. Будь я английской леди или вашей матерью, я могла бы начать со стандартного: «Так в чем, собственно, дело?» — но вопрос был бы чисто риторическим. Дело в том, что сегодня вы видели меня с Фаустиной. Да-да, видели, я заметила вас в зеркале. Ну и?..

Я смолчал.

— Вы совсем как маленький мальчик. Впрочем, я как-то забыла, что только глупые мужчины считают такое сравнение комплиментом. Скажем так: вы совсем как пятидесятилетний мужчина, всю жизнь державший свои чувства в закупоренном состоянии, теперь же они разорвали бутылку и разбросали во все стороны смесь битого стекла с кислотой. Я извиняюсь, что назвал вас маленьким мальчиком, но в пятьдесят лет уже умеют справляться с подобными ситуациями, а вы этому так и не научились, вас она отбросила в детство. Ну что ж, мне жаль вас. Не то чтобы очень, но жаль.

— Не надо мне покровительствовать.

— Знаете, я никогда не понимала этого слова.

— Тогда не относитесь ко мне свысока. А то она все понимает, я ничего не понимаю. Не стройте из себя этакую многомудрую европейку, цыганскую гадалку, одаренную волшебной интуицией, имеющую законное право смотреть, поплевывая, на несчастного олуха, который все еще мыслит в терминах чести и порядочности и не злоупотребляет доверием людей, слабо понимающих, что они делают.

— Это вы про Фаустину? Рамзи, Фаустина — чудеснейшее создание, только вы-то ее совершенно не понимаете. Она ж вам не какая-нибудь североамериканская девица, наполовину бакалавр искусств, наполовину бакалавр экономики, наполовину добропорядочная рохля, три половины, но не будем придираться. Она вся от земли, ее тело — и храм, и мастерская, для нее веления тела авторитетнее всех законов и пророков. Вы не способны понять такую личность, а ведь их в мире гораздо больше, чем женщин, связанных по рукам и ногам честью и порядочностью и прочими в этом роде мужскими штучками, вызывающими у вас такой священный трепет. Творец вложил в Фаустину все свое вдохновение. У нее полностью отсутствует так называемый ум, в ее судьбе он просто ни к чему. И не полыхайте на меня взглядом за то, что я говорю о ее судьбе. Ее судьба — сверкать несколько лет, а не пережить какого-нибудь тусклого супруга, чтобы прозябать затем до восьмидесяти лет, ходить на лекции, а зимой окунаться в карибскую романтику при посредстве туристических агентств.

— Вы говорите так, словно вы Бог.

— Ах, извините, я совсем забыла, что это ваша привилегия, привилегия старого тюфяка, который только и знает, что строить из себя циника да наблюдать за жизнью со скамейки запасных, критикуя игру тех, кто на поле. Вы воспринимали жизнь как зритель, а только оказались в гуще игры, так сразу и заскулили, что толкаются и на ноги наступают.

— Знаете, Лизл, я устал и не хочу с вами пререкаться. Но позвольте мне сказать вам одну вещь, а потом можете смеяться в свое удовольствие и передавать мои слова каждому встречному, ведь именно так, по вашему мнению, следует поступать, когда кто-нибудь тебе доверится. Я любил Фаустину.

— А теперь не любите — из-за сцены, свидетелем которой вы стали сегодня. О рыцарь! О святой! Вы любили ее, но ни разу не сделали ей подарка, не сказали ей комплимента, не пригласили ее пообедать, не попытались дать ей то, что она считает любовью, — сладкое физиологическое содрогание, разделенное с интересным партнером.

— Лизл, мне пятьдесят лет, у меня деревянная нога и только часть руки. И вы думаете, это могло заинтересовать Фаустину?

— Да, Фаустине годится все. Вы не знаете ее, хуже того — вы не знаете себя. Вы совсем не так уж и плохи.

— Благодарю вас.

— О, какое достоинство! Да разве так нужно реагировать, когда дама делает вам комплимент? Ему говорят, что он совсем не так уж и плох, а он вскидывается, как старая дева, и строит кислую физиономию. Ладно, попробуем чего покрепче. Вы очень интересный мужчина. Как вам это?

— Вы уже вроде бы все сказали, а мне давно пора ложиться.

— Да, я вижу, что вы уже отцепили свою деревяшку и поставили в угол. Вообще-то мне тоже хотелось бы лечь. Может быть, ляжем вместе?