Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
— О матерь божья, исцели ее!.. О дева, матерь милосердия, исцели ее!
Женщина упала на колени, в восторженном порыве уповая на чудо, она дрожащими руками протягивала святой деве умирающую дочь. Она не чувствовала дождя, который с шумом низвергался на землю, словно вышедший из берегов поток, в то время как страшные удары грома сотрясали горы. На миг ей показалось, что святая дева услышала ее мольбы: Роза слегка вздрогнула, как будто ей предстал архангел, открыла глаза и рот; девочка смертельно побледнела, испустила последний вздох и перестала стонать.
— О матерь божья, исцели ее!.. Всесильная дева, исцели ее!
Но тут г-жа Венсен почувствовала, что ребенок стал еще легче, невесомее. Теперь она испугалась, что Роза больше не стонет, что девочка неподвижно лежит у нее на руках. Почему она не улыбается, если исцелена? И внезапно раздался душераздирающий вопль, крик матери, заглушивший яростные раскаты грома. Девочка умерла. Мать поднялась, повернулась спиной к святой деве, которая не внемлет мольбам и допускает, чтобы умирали дети, и пошла, как безумная, не замечая ливня, сама не зная куда, унося с собой маленькое тело, которое столько дней и ночей носила на руках, и продолжая его укачивать. Ударил гром; молния, очевидно, сразила соседнее дерево, и оно с треском упало.
Пьер бросился вслед за г-жой Венсен, чтобы утешить ее и помочь. Но он не догнал ее — женщина тотчас исчезла из виду, скрывшись за сплошной завесой дождя. Когда Пьер вернулся, служба уже кончалась, дождь ослабевал; вскоре священник ушел под белым шелковым зонтом с золотыми узорами, а больных, которые еще оставались подле Грота, ждал омнибус, чтобы отвезти в больницу.
Мария сжала руки Пьера.
— О, как я счастлива!.. Приходите за мной не ранее трех часов дня. Оставшись один под сеткой мелкого дождя, который упорно не прекращался, Пьер вошел в Грот и сел на скамью возле источника. Он не хотел спать, даже неприятно было думать о сне, несмотря на усталость, сменившую нервное возбуждение, в каком он пребывал со дня приезда. Смерть маленькой Розы тяжело подействовала ему на нервы; он не мог забыть измученную мать, блуждавшую с телом ребенка по грязным дорогам. Какими же мотивами руководилась святая дева? Его поражало, что она могла выбирать; ему хотелось знать, почему богоматерь исцеляла десять больных из ста, совершала те десять процентов чудес, статистику которых вел доктор Бонами. Пьер еще накануне задавался вопросом: кого бы он выбрал, будь у него власть спасти десять человек? Страшная власть, страшный выбор! У него никогда не хватило бы мужества выбрать! Почему этот, а не тот? Где справедливость? Где милосердие? Разве не обращались все сердца к могущественной силе, которая могла даровать исцеление всем? Богоматерь казалась Пьеру жестокой, неосведомленной, столь же неумолимой и равнодушной, как бесстрастная природа, раздающая жизнь и смерть случайно, согласно законам, неведомым человеку.
Дождь перестал. Пьер просидел в Гроте часа два и тут только заметил, что промочил ноги. Он взглянул и очень удивился: источник переливался через края ограды. Грот был полон воды, она широким потоком текла под скамьями и заливала набережную Гава. От разразившихся в последнее время гроз вода поднялась во всех окрестных горных ручьях. Пьер подумал, что как бы ни был чудотворен источник, он все же подчинен общим законам, — по-видимому, он сообщается с естественными водоемами, куда стекает вся дождевая вода. И Пьер удалился, чтобы еще больше не промочить ног.
VПьер шел, вдыхая свежий воздух, сняв шляпу, — голова его была как в огне. Несмотря на усталость после ужасной ночи, проведенной в бдении, он и думать не мог о сне; все существо его было возмущено, и он не находил покоя. Пробило восемь часов, утреннее солнце ярко сияло на безоблачном небе, словно омытом грозой от воскресной пыли.
Внезапно Пьер поднял голову, не понимая, куда забрел; с удивлением увидел он, что проделал немалый путь и оказался за вокзалом, около городской больницы. На перекрестке двух улиц он остановился, не зная, по какой из них идти, но тут чья-то дружеская рука коснулась его плеча.
— Куда вы так рано?
Это был доктор Шассень; он шел, выпрямившись, высокий и худой, затянутый в черный сюртук.
— Уж не заблудились ли вы, не помочь ли вам найти дорогу домой?
— Нет, нет, спасибо, — ответил Пьер, смутившись. — Я провел ночь в Гроте с той молоденькой больной, которая мне очень дорога, и у меня стало так тяжело на душе, что я решил пройтись, чтобы немного прийти в себя, а потом я вернусь в гостиницу и лягу вздремнуть.
Доктор все смотрел на Пьера и догадывался о происходившей в нем мучительной борьбе, о невозможности найти успокоение в вере, о тягостных усилиях, плодом которых были одни страдания.
— Ах, бедный мой мальчик! — прошептал доктор и, помолчав немного, продолжал отеческим тоном: — Ну вот! Раз вы гуляете, давайте пойдем вместе. Я направлялся как раз в эту сторону, к берегу Гава… Идемте, вы увидите на обратном пути, какой оттуда открывается прекрасный вид!
Сам он каждое утро гулял по два часа, стараясь усталостью заглушить свое горе. Прежде всего он ходил на кладбище преклонить колена у могилы жены и дочери, которую украшал цветами во все времена года. А затем бродил по дорогам, где никто не мешал ему плакать, и возвращался завтракать, разбитый усталостью.
Пьер жестом изъявил согласие. Они пошли вниз по отлогой дороге. Оба долго молчали. В то утро доктор, казалось, был как-то особенно удручен, как будто после беседы с дорогими покойницами у него сильнее, чем всегда, кровоточило сердце. Его бледное лицо с орлиным носом, обрамленное седыми волосами, было опущено, слезы застилали глаза. А как приветливо светило солнце в то мягкое, чудесное утро! Дорога шла теперь вдоль Гава, по правому его берегу, новый город остался по ту сторону реки. Отсюда видны были сады, лестницы, собор. Затем им предстал Грот, пылая неугасимыми свечами, огни которых бледнели при ярком дневном свете.
Доктор Шассень, обернувшись, перекрестился. Пьер сначала ничего не понял. Но, увидев Грот, он с удивлением посмотрел на своего старого друга: этот ученый, атеист и материалист, убитый горем и уверовавший в надежде встретиться в ином мире со своими дорогими, горячо оплакиваемыми покойницами, поразил его еще два дня назад. Сердце покорило разум, старый одинокий человек жил иллюзией, мечтая увидеться в раю с теми, кого он любил на земле. Пьеру стало еще больше не по себе. Неужели и ему надо ждать старости и пережить такое же юре, чтобы найти прибежище в религии?
Они продолжали идти вдоль Гава, удаляясь от города. Речка, катившая по камешкам светлые воды меж берегов, окаймленных высокими деревьями, словно баюкала их своим журчаньем. И они молча шагали рядом, погруженные каждый в свою скорбь.
— А вы знали Бернадетту? — спросил вдруг Пьер.
Доктор взглянул на него.
— Бернадетту… Да, я видел ее однажды уже взрослой.
Он помолчал немного, потом стал рассказывать.
— В тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году, когда Бернадетте привиделась святая дева, я жил в Париже; мне исполнилось тридцать лет, я был тогда молодым врачом, отрицал все сверхъестественное, мне в голову не приходило поехать к себе на родину, в горы, чтобы увидеть девочку, подверженную галлюцинациям. Но пять или шесть лет спустя, около тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, я проезжал эти места и из любопытства посетил Бернадетту, которая была в то время в монастыре у сестер Невера.
Пьер вспомнил, что одной из причин, побудивших его поехать в Лурд, было желание пополнить имевшиеся у него сведения о Бернадетте. И кто знает, не снизойдет ли на него благодать через смиренную, достойную восхищения девушку, когда он убедится, что она выполняла на земле миссию божественного всепрощения? Быть может, достаточно будет узнать ее поглубже и удостовериться, что она действительно избранница и святая.
— Расскажите мне о ней, пожалуйста, все, что знаете.
Слабая улыбка осветила лицо доктора. Он все понял, и ему захотелось успокоить душу священника, раздираемую сомнением.
— Охотно, мой милый. Я был бы так счастлив, если бы помог вам прозреть!.. Вы правы, Бернадетту надо любить, это может вас спасти; я много думал о тех давно минувших годах и утверждаю, что никогда не встречал такого доброго и обаятельного существа.
Они медленно шли по прекрасной солнечной дороге прохладным, ослепительным утром, и доктор рассказывал Пьеру о своем посещении Бернадетты в 1864 году. Ей тогда минуло двадцать лет, прошло шесть лет со времени видений; девушка поразила доктора своей простотой и рассудительностью, своей исключительной скромностью. Сестры Невера научили ее читать и оставили при себе в монастыре, чтобы оградить от любопытства толпы. Она работала, помогала им по хозяйству, но так часто болела, что неделями не вставала с постели. Особенно поражали ее глаза, детски чистые и наивные. Она не отличалась красотой: цвет лица был нездоровый, черты грубоватые, посмотреть на нее — такая же послушница, как и другие, маленькая, невзрачная, тщедушная. Бернадетта осталась глубоко религиозной, но не производила впечатления восторженной и экзальтированной девушки, как можно было ожидать; напротив, она скорее обнаруживала ум положительный, без всякого полета фантазии; в руках она постоянно держала какое-нибудь рукоделие — вязанье или вышивку. Словом, Бернадетта была обыкновенным человеком и ничем не походила на страстных поклонниц Христа. У нее больше не бывало видений, и она никогда сама не заговаривала о восемнадцати явлениях, оказавших решительное влияние на ее жизнь. Приходилось долго и упорно ее расспрашивать, ставя вопрос ребром. Девушка отвечала односложно, стараясь поскорее кончить разговор, так как не любила касаться этой темы. Если заходили слишком далеко и спрашивали о трех тайнах, доверенных ей свыше, она молчала, отворачивалась. Совершенно невозможно было сбить ее с толку, ее рассказы совпадали во всех подробностях, — казалось, она повторяла одни и те же слова все тем же голосом.
