Анри де Ренье - Амфисбена
Г-н Дельбрэй любил меня без памяти. Для меня это было бесспорно. Но я любила ли его равным образом? На основании каких признаков женщина может обнаружить, что она любит по-настоящему? Вопрос этот крайне меня занимал. После серьезных размышлений я пришла к заключению, что первый, самый настоящий признак любви – это колебание и нерешимость признаться самому себе в этой любви. И я как раз нахожусь в подобном положении. К этим доказательствам присоединяются и другие. Но к чему Вам излагать их в подробностях? Это было бы слишком долго, и я испытываю, сообщая их Вам, известную внутреннюю стыдливость, за которую Вы не будете порицать. В конце концов, вкратце можно сказать так, что после зрелого исследования моих чувств я пришла довольно скоро к убеждению, что я люблю г-на Дельбрэя.
Установив ясно такое положение вещей, Вы думаете, дорогой Жером, что теперь мне остается сообщить Вам только самые простые вещи. Логически действительно так и должно было быть. Раз мужчина и женщина любят друг друга, оба свободны, никакое общественное или нравственное препятствие их не разделяет и не мешает им, то обычно получается факт общеизвестный, не требующий особенного объяснения. Я вижу, что Вы собираетесь просить меня избавить Вас от подобных сообщений, я охотно пропустила бы эту часть моего письма. Это дурное настроение, кстати, очень мужская черта. Мужчины, даже самых свободных чувств и мнений, часто испытывают темную и таинственную ревность. Эта черта принадлежит к необъяснимым свойствам мужчин, потому что мужчина представляет собою такую же загадку, как и женщина, хотя и в другом роде. Но, успокойтесь, милый друг, между г-ном Дельбрэем и мною ничего не произошло такого, что Вы могли бы предположить, и Вы не прочтете в моем изложении никакой страстной или чувственной сцены. Я не могу сообщить Вам, как Вы могли бы ожидать, что г-н Дельбрэй мой любовник, и что я его любовница, и что мы удаляемся в какое-нибудь уединенное место, чтобы там на слаждаться полным счастьем.
А между тем, Жером, чем больше я разбираюсь в себе, чем больше я думаю о своем чувстве, тем более я уверяюсь, что люблю г-на Дельбрэя. Я даже думаю, что люблю его навсегда. Да, я люблю его и вот между тем что я сделала.
Вчера утром г-н Дельбрэй ненадолго уехал с одним из своих друзей. Собирались посетить поместье, принадлежащее этому другу и находящееся в нескольких часах езды по железной дороге от Алжира.
Г-н Дельбрэй должен был вернуться после полудня. И вот только что он удалился с яхты, как я сослалась своим хозяевам на депешу, внезапно вызывавшую меня во Францию. Депеша эта, в конце концов, не была выдуманной. Настоятельница монастыря святой Доротеи мне телеграфировала, что тетушка моя монахиня заметно теряет силы.
Как это добрая настоятельница разузнала, где находится "Амфисбена"? Вот прекрасный образец монашеской проницательности. Конечно, я могла бы отложить свой отъезд и дождаться, пока "Амфисбена", плаванье которой подходило к концу, довезет меня до Марселя, но я быстро решила. "Айли", пароход Трансокеанской компании, на следующий день в полдень снимался с якоря. Я послала заказать себе на нем каюту. Немедленно я уложила свои чемоданы и пакеты и в назначенное время была уже на "Айли", откуда и пишу Вам. Вообразите себе, как удивится, вернувшись, мой бедный друг Дельбрэй, который действительно не мог ожидать от меня ничего подобного!
Не думайте, ради Бога, дорогой Жером, что тут играет роль женский каприз или уловка кокетки, желающей, чтобы о ней пожалели. Нет, чувство мое к Жюльену не допускает подобных фантазий и подобных приемов. Решение, принятое мною, очень важно, и как ни быстро было оно принято, тем не менее оно вполне обдуманно. А между тем ничто ни в моих разговорах, ни в моем обращении не позволяло г-ну Дельбрэю предвидеть подобное событие. Удрать так экспромтом – по отношению к нему поступок ужасный, и он должен очень живо почувствовать его оскорбительность. В этом для него должно заключаться нечто прискорбно необъяснимое. Заметьте к тому же, что последние часы, проведенные нами вместе, были крайне нежны. Мы остались одни на палубе. Ночь была прекрасная, теплая, душистая. Он красноречиво говорил мне о своей любви. Я была тронута его словами, тем более что я уже решила воспользоваться первым случаем, чтобы дать ему понять, что он должен отказаться от надежды на "увенчание", как говорится в книгах, своей страсти. Тем не менее я сознаю, что, может быть, слишком резко потушила его иллюзии. В довершение всего, чтобы окончательно их искоренить, я поручила г-же Брюван передать ему письмецо от меня, которое, вероятно, он сейчас перечитывает и которое, по моим расчетам, должно укрепить в нем желательные для меня чувства.
Да, дорогой мой Жером, заветнейшее мое желание, чтобы г-н Дельбрэй сохранил обо мне наихудшее воспоминание и чтобы мое поведение вызвало в его сердце справедливое озлобление. Я с удовольствием соглашаюсь, чтобы он горько упрекал меня за непоследовательность, за то, что он почти может назвать вероломством. Дай Бог, чтобы он как можно скорее забыл неудачное приключение, каким является в его жизни встреча со мною! Только бы он не страдал, потеряв меня, и никогда не знал, как я его любила, как я его люблю!
Ведь я люблю Жюльена. Люблю глубоко и страстно, и именно потому, что я люблю, я его покинула. Именно из-за любви к нему я никогда не буду ему принадлежать.
Я чувствую, Жером, что, судя по этому признанию, Вы сочтете меня совершенно безумной. Но это совсем не так. Наоборот, я ужасно рассудительна. Поступая так, как я поступила, я руководилась самым строгим благоразумием. Да, я люблю Жюльена, и он меня любит, но любовь-то его меня и пугает или, точнее, характер его любви. Ничего не поделаешь, я принуждена прийти к следующему заключению: г-н Дельбрэй должен быть причислен к разряду мечтателей. А между тем для любящей женщины нет ничего опаснее, как любовники такого сорта. У Жюльена Дельбрэя – богатое воображение. Любовь, которую он ко мне питает, – любовь слепая, любовь, вскормленная всеми иллюзиями горячего и романтического сердца. Он составил обо мне понятие, ничего общего не имеющее с тем, что я есть на самом деле. Он наградил меня всеми совершенствами, приписывает мне все достоинства. Я сделалась кумиром его мыслей, и я не хочу упасть в его глазах. Я предпочла разбить разом тот образ, что создал он из меня, чем допустить, чтобы он постепенно замечал на этом образе трещины и изъяны.
Теперь Вы понимаете меня, дорогой Жером? Я не могу примириться с мыслью, что прекрасные иллюзии, которые я внушила Жюльену, мало-помалу будут рассеиваться от ежедневного соприкосновения со мною, как живым лицом. Я не рискну день за днем присутствовать при плачевной перемене, которая рано или поздно не преминет произойти, когда Жюльен увидит свою ошибку. Я не смогу вынести этой слишком жестокой пытки. Поэтому-то я постаралась уверить его, что я его не люблю. Вот почему я убежала без оглядки. Ах, если б наши взоры встретились, он прочел бы ясно в моих то, чего он знать не должен никогда!
Но повторяю, не думайте, что я поступила легкомысленно, что я поддалась простой неуверенности в самой себе, одному из припадков страха, заставляющих нас отступать перед счастьем. Я зрело обсудила принятое мною решение. Я вовремя поняла, что происходит между мною и Жюльеном, в какую опасную двусмысленность мы пускаемся. Случай дал мне явственное предостережение. Позвольте рассказать Вам этот эпизод нашего путешествия. Он был для меня откровением.
Было это на берегах Сицилии. "Амфисбена" стала на якорь против Порто-Эмпедокла. Оттуда мы должны были добраться до Джирдженти, древнего Агригента, посетить его знаменитые храмы. Для этой цели мы отправились с извозчиком и проводником. В течение дня все шло благополучно, но покуда мы осматривали благородные развалины агригентского акрополя, два молодца, которые нас водили, как истые сицилийцы, очевидно, проводили время в том, что обсуждали и гадали о предположительной нашей щедрости, как бы желая предвосхитить скорее ее результаты и до чего она будет простираться, причем пределы ее обусловливались единственно их фантазией.
Я не знаю, до чего они дошли в этом направлении, но, когда наступила минута расчета с ними, причем им было дано гораздо больше условленного, разочарование их было огромно. Я как теперь помню этих бедных малых на моле, где мы садились на лодку, с трогательной и комичной грустью рассматривающих в горсти издевательскую золотую монету, к которой свелись их химерические упования. Сопровождаемые их неистовой, раздраженной жестикуляцией, мы постыдно покинули Сицилию, меж тем как из-за серебряных оливковых деревьев и рыжих холмов подымалась круглая серная луна, которая этим беднякам, издали вдогонку славших нам проклятия, должна была казаться чудесной и обманчивой монетой, которой без всякого злого умысла мы им, увы, недодали.
