Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла
Захватчики думали только о доме. Им опротивел этот завоеванный город, и они стали резки с его жителями, а те стали резки с ними, и мало-помалу победителей охватил страх — страх, что это никогда не кончится, что им никогда не придется отдохнуть от вечного напряжения и вернуться домой, — страх, что в один прекрасный день они не выдержат и их, как кроликов, переловят в горах, ибо ненависть побежденных не ослабевала. Освещенные окна, смех притягивали к себе патрульных, как магнит, но когда они подходили поближе, смех умолкал, тепло исчезало, и люди встречали их холодно и покорно. А если солдаты заходили в маленькие кабачки, откуда несся запах горячей пищи, и заказывали себе эту горячую пищу, она подавалась им пересоленной и переперченной.
Тогда захватчики брались за газеты. Вести из дома и из других завоеванных стран всегда были хорошие, и они верили им ненадолго, а потом переставали верить. И каждый из них носил в сердце ужас: «Если там, дома, все рухнет, нам ничего не скажут, и тогда уже будет поздно. Эти люди не пощадят нас. Они перебьют всех до единого». Они вспоминали рассказы об отступлении через Бельгию и об отступлении из России. А те, кто был поначитаннее, рассказывали о страшном паническом бегстве из Москвы, когда вкус крови узнали даже крестьянские вилы и снег потемнел от трупов.
И если они сдавали хотя бы ненадолго, если они падали духом или спали лишнее, всем им становилось ясно, что так будет и здесь, и тогда сон у них был тревожный, а день не приносил им покоя. Они задавали офицерам такие вопросы, на которые те не могли ответить, потому что сами ничего не знали. Солдатам вообще ничего не говорили. И солдаты вообще ничему не верили, даже вестям из дома.
И получилось так, что победители стали бояться побежденных, нервы у них расшатались, и они стреляли в тени по ночам. Холодное, угрюмое молчание сопутствовало им всюду. Потом за одну неделю трое солдат сошли с ума, они кричали дни и ночи напролет, и, наконец, их отправили домой. Этими тремя дело бы не ограничилось, но солдаты слышали, что дома сумасшедших ждет избавительная смерть, а одна только мысль об этой избавительной смерти вселяла в них ужас. Страх пробирался в казармы, и солдаты сидели там унылые, страх пробирался к патрульным и озлоблял их.
Зима входила в свои права, и ночи становились все длиннее и длиннее. К трем часам дня уже темнело, а рассвет занимался поздно, в девять. Веселые отблески огней не играли на снегу, потому что власти отдали распоряжение затемнять окна на случай налетов бомбардировщиков. И все-таки, когда английские бомбардировщики прилетали, где-нибудь около шахты неизменно загорался огонек. Часовые подстрелили одного за другим несколько человек с фонарями, а как-то раз им попалась девушка с электрическим карманным фонариком. Но это не меняло дела. Расстрелы ничему не помогали.
Настроения офицеров в точности отражали настроения солдат, с той лишь разницей, что выучка помогала им сдерживаться, а чувство ответственности заставляло проявлять нужную при случае находчивость. Но страхи у них были те же и та же тоска, только лежало все это глубже и скрывалось более тщательно. Им приходилось выносить двойную тяжесть, ибо побежденные замечали малейший их промах, а свои солдаты — малейшее проявление слабости, и нервы у офицеров были натянуты до предела. Победители выдерживали страшную по своей силе психическую осаду, и каждый из них и каждый из побежденных догадывался, что будет дальше, когда первая трещинка даст о себе знать.
Комната в верхнем этаже дворца мэра утратила всякий уют. Окна были наглухо закрыты черной бумагой, всюду лежали ценные инструменты и снаряжение — бинокли, противогазы и каски — то, чем нельзя было рисковать, Что касается дисциплины, то здесь она немного ослабла, словно офицеры знали, что послабления где-то должны быть, иначе вся машина застопорит. На столе ярким, резким светом горели два керосиновых фонаря, они бросали большие тени по стенам, а их шипение стояло в комнате, как некий звуковой фон.
Майор Хантер продолжал свою работу. Теперь чертежная доска всегда была у него наготове, потому что бомбы разрушали его постройки почти с той же быстротой, с какой он воздвигал их. Но майора Хантера это мало печалило, ибо строительная работа была для него второй жизнью, а строить здесь приходилось столько, что он еле справлялся с проектированием и планами. Хантер сидел за доской спиной к свету, его наугольник скользил вверх и вниз по чертежу, и карандаш тоже не бездействовал.
Лейтенант Прекл, все еще с рукой на перевязи, сидел за столом и читал иллюстрированный журнал. На другом конце стола лейтенант Тондер писал письмо. Он держал перо почти вертикально и время от времени поднимал голову и устремлял взгляд в потолок в поисках нужного слова.
Прекл перевернул страницу и сказал:
— С закрытыми глазами эту улицу вижу — каждый магазин. — Хантер провел еще несколько линий на чертеже, Тондер написал еще несколько слов. Прекл продолжал: — Вот здесь за углом — ресторан. Его на фотографии не видно — называется “Бурден”. — Хантер сказал, не поднимая глаз от доски: — Я его знаю. Там подавали замечательный кокиль.
— Ну, как же! — сказал Прекл. — Не только кокиль, там все было замечательное. А кофе?
Тондер посмотрел на него и сказал:
— Теперь ничего не подадут — ни кокиля, ни кофе.
— Ну, этого я не знаю, — сказал Прекл. — Подавали и будут подавать. А еще там была одна официантка… — он поднял руку — здоровую руку — и нарисовал фигуру официантки в воздухе. — Блондинка, вот такая, — и снова посмотрел на страницу. — У нее были какие-то необыкновенные глаза… То есть почему были?.. И сейчас, наверное, такие же… Влажные, со слезой, будто она только что плакала или смеялась.
Он посмотрел в потолок и негромко добавил: — Я как-то провел с ней ночь. Замечательная женщина! Сам не знаю, почему я чаще у нее не бывал. Интересно, там она или нет?
Тондер мрачно сказал:
— Может быть, и не там. Работает где-нибудь на фабрике.
Прекл засмеялся:
— Надеюсь, женщин у нас еще не нормируют.
— А почему бы и нет? — ответил Тондер.
Прекл сказал игриво:
— Ведь ты девушками не очень интересуешься. Тебе на них наплевать.
Тондер сказал:
— Меня они интересуют постольку, поскольку. Виснуть на мне и цепляться за мою жизнь я им не позволяю.
А Прекл продолжал насмехаться:
— По-моему, они на тебе со всех сторон повисли.
Тондер решил переменить разговор. Он сказал:
— Надоели эти фонари, черт бы их побрал! Майор, когда ваше динамо исправят?
Майор Хантер медленно поднял голову от доски и ответил:
— Скоро должны исправить. Я поставил на ремонт надежных людей. Придется, видно, удвоить охрану.
— А того, кто это сделал, поймали? — спросил Прекл.
И Хантер хмуро сказал:
— Один из пятерых. Расстреляны все пятеро. — Он задумчиво продолжал: — Повредить динамо нетрудно, надо только знать, как это делается. Устроить короткое замыкание, и все. — Он добавил: — Ток сейчас дадут.
Прекл все еще перелистывал журнал.
— Интересно, когда же нас сменят? Когда мы сможем съездить домой на побывку? Майор, вам хочется отдохнуть дома?
Хантер поднял голову от доски, и на секунду выражение лица у него стало безнадежное.
— Конечно, хочется, — он быстро овладел собой. — Я строил этот путь четыре раза. Понять не могу, почему бомбы попадают именно в него? Мне уже надоело с ним возиться. Из-за воронок каждый раз приходится прокладывать новую линию. Закапывать их некогда. Почва промерзшая. На это уйдет слишком много времени.
В эту минуту свет вспыхнул, и Тондер машинально протянул руку и потушил оба фонаря. Шипение прекратилось..
Тондер сказал:
— Слава богу! Шипят — на нервы действуют. Так и кажется, будто кто-то шепчет. — Он сложил письмо и сказал: — Странно, почему так мало писем приходит? За две недели я получил только одно.
Прекл сказал:
— Может быть, тебе не пишут?
— Может быть, — сказал Тондер. Он повернулся к майору.
— Как вы думаете, если что-нибудь случится… там… дома… дадут нам об этом знать или нет? Я говорю о несчастьях… умрет кто-нибудь или еще что…
Хантер сказал:
— Не знаю.
— Да-а, — сказал Тондер, — поскорее бы выбраться из этой проклятой дыры.
В разговор вмешался Прекл.
— А я думал, ты собираешься остаться здесь и после войны! — И он передразнил Тондера: — Объединить бы четыре-пять участков, устроиться получше, как у себя в родовом поместьи. Говорил ты это? Метил в маленького земельного магната? Хороший, приветливый народ, красивые газоны, олени, детишки… Признавайся, Тондер!
Рука Тондера упала на стол. Потом он стиснул виски ладонями и взволнованно заговорил:
— Молчи! Перестань! Этот народ! Этот отвратительный народ! Холодные — даже смотреть на нас не хотят, — он вздрогнул. — Не хотят сказать слова. Отвечают какими-то мертвыми голосами. Они, видите ли, покорные. Отвратительный народ! А женщины — ледяные!
