Дневник провинциала в Петербурге - Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
– Уличайте его!
– И ви может мине сказаль, что ви не зналь! – обратился ко мне Корподибакк. – Оh, maledetto russo![174] Я, бедна нешастна итальяниц, и я так не скажу, ишто ви сичас говориль!
– Что можете вы сказать против этой улики?
– Решительно ничего. Я даже в первый раз слышу о всесветной революции!
– Хорошо-с. Ваше упорство будет принято во внимание. Корподибакко, вы можете уйти. Прикажите дать стакан чаю господину Корподибакко!
Корподибакко вдруг грохнулся на колена, воздел руки и воскликнул: «pietа́, signori!»[175]
– Вот, сударь, пример раскаянья теплого, невынужденного! Стыдитесь! – обратился ко мне один из лжесудей, указывая на Корподибакко.
– Ну-с, теперь извольте говорить откровенно: какого рода разговор имели вы на Марсовом поле с отставным корнетом Шалопутовым?
Я окончательно смутился. «Вот оно! – мелькнуло у меня в голове. – Оно самое!»
– Мне кажется, – пробормотал я, – он говорил, что не любит войны…
– Еще-с!
– Еще-с… нет… кажется… гм, да… Он, кажется, говорил, что у него была неприятность с Тьером…
– Еще-с!
– Что господин Фарр – переодетый агент-с…
– К делу-с. Извольте приступить к делу-с.
– Что он служил в Коммуне…
– Ah! c’est grave! – произнес опять лжесудья, рисовавший домик.
– Ну-с, а вы что ему говорили?
– Я-с… ничего-с… он был так пьян…
– Ну, в таком случае я сам припомню вам, что вы говори ли. Вы говорили, что вместо того, чтобы разрушить дом Тьера, следовало бы разрушить дом Вяземского на Сенной площади-с! Вы говорили, что вместо того, чтобы изгонять «этих дам» из Парижа, следовало бы очистить от них бельэтаж Михайловского театра-с! Еще что вы говорили?
– Не… не… не помню…
– Вы говорили, что постараетесь скрыть его от преследований! Вы обещали ему покровительство и поддержку! Вы, наконец, объявили, что полагаете положить в России начало революции введением обязательного оспопрививания! Что вы можете на это сказать?
– Решительно… нет… то есть… нет, решительно не припомню!
– Позвать сюда Шалопутова!
Опять загремели кандалы, но Шалопутов не вошел, а вбежал, и с такою яростью напустился на меня, что я даже изумился.
– Вы не говорили? Вы?! – кричал он. – Вы лжец, позвольте вам сказать! Когда я вам сказал, что моя жена петролейщица, что вы ответили мне? Вы ответили: «Вот к нам бы этаких штучек пяток – побольше!» Когда я изложил перед вами мои планы – что вы сказали мне? Вы сказали: «Все эти планы хороши за границей, а для нас, русских, совершенно достаточно, если мы добьемся обязательного оспопрививания!» Вот что вы ответили мне!
– Но мне кажется, что обязательное оспопрививание… – заикнулся я.
– Не о том речь, что вам «кажется», государь мой, – строго прервал меня лжепрезус, – а о том, говорили вы или не говорили.
Говорил я или не говорил? Говорил ли я, что следует очистить бельэтаж Михайловского театра от этих дам? Говорил ли я о пользе оспопрививания? Кто ж это знает? Может быть, и действительно говорил! Все это как-то странно перемешалось в моей голове, так что я решительно перестал различать ту грань, на которой кончается простой разговор и начинается разговор опасный. Поэтому я решился на все махнуть рукой и сознаться.
– Говорил! – произнес я совершенно твердо.
– A la bonne heure![176] Можете идти, господин Шалопутов! Дайте стакан чаю господину Шалопутову!
Шалопутов гремя удалился.
– Ну-с, допрос кончен, – обратился ко мне лжепрезус, – и если бы вы не запятнали себя запирательством по показанию Корподибакко…
– Помилуйте, ваше превосходительство, но ведь он, наконец, свинья! – воскликнул я дрожащим от волнения голосом, в котором звучала такая нота искренности, что сами лжесудьи – и те были тронуты.
– Гм, свинья… это конечно… это даже весьма может быть, – сказал лжепрезус, – но скажите, вы разве не употребляете свинины?
– Употребляю-с.
– Ну и мы употребляем. К сожалению, свиньи покамест еще необходимы. C’est triste, mais c’est vrai![177] Не знаете ли вы за собой еще каких-нибудь преступлений?
Услышав этот вопрос, я вдруг словно в раж впал.
– Один из моих товарищей, – сказал я, – предлагал Москву упразднить, а вместо нее сделать столицею Мценск. И я разделял это заблуждение!
– Дальше-с!
– Другой мой товарищ предлагал отделить от России Семипалатинскую область. И я одобрял это предложение.
– Дальше-с!
– Еще-с… более, ваше превосходительство, ничего за собой не имею!
– Довольно для вас.
Лжепрезус встал, направился к двери направо и спросил:
– Готово?
Изнутри послышался ответ:
– Готово.
– Потрудитесь войти в эту комнату.
………………………………..
Я и до сих пор не могу опомниться от стыда!
………………………………..
Из этой комнаты я перешел в следующую, где нашел Прокопа, Кирсанова и прочих, уже прошедших сквозь искус. Все были унылы и как бы стыдились. Лаврецкий попробовал было начать разговор о том, как дороги в Петербурге ces petits colifichets[178], которые в Париже приобретаются почти задаром, но из этого ничего не вышло.
Дальнейшие допросы пошли еще живее. В нашу комнату поминутно прибывали тетюшские, новооскольские и другие депутаты, которых, очевидно, спрашивали только для проформы. По-видимому, они даже через комнату «искуса» проходили безостановочно, потому что являлись к нам совершенно бодрые и веселые. Мало-помалу общество наше до того оживилось, что Прокоп при всех обратился к Кирсанову:
– А ведь ты, поросенок, не утерпел, чтоб про Амченск-то не сказать!
Кирсанов слегка покраснел, но ответить не решился.
Наконец, в половине одиннадцатого, двери отворились, и нас пригласили в залу, где уже был накрыт стол на сорок кувертов, по числу судей и обвиненных.
– Ну-с, господа, – сказал лжепрезус, – мы исполнили свой долг, вы – свой. Но мы не забываем, что вы такие же люди, как и мы. Скажу более: вы наши гости, и мы обязаны позаботиться, чтоб вам было не совсем скучно. Теперь, за куском сочного ростбифа и за стаканом доброго вина, мы можем вполне беззаботно предаться беседе о тех самых проектах, за которые вы находитесь под судом. Человек, ужинать и вдоволь шампанского!
И действительно, лжесудьи, враз сбросивши декорум, оказались добрейшими малыми. Они так блягировали, что даже Шалопутова и того заткнули за пояс. В довершение всего дозволили снять с кандальных кандалы, что, разумеется, произвело фурор и сразу приобрело им с нашей стороны популярность. Шампанское лилось рекою; Шалопутов рассказывал, как он ездил в Ирландию и готовился, вместе с фениями, сделать вылазку в Англию; Корподибакко уверял, что он был другом Мадзини и разошелся с ним только потому, что Мадзини до конца жизни оставался упорным католиком. Тосты следовали один за другим.
– За Гарибальди! – провозгласил лжесудья, рисовавший домики.
– За Гамбетту! – ответил ему лжепрезус.
– За нашего губернатора! – скромно поднял бокал Кирсанов.
Словом сказать, все одушевились и совершенно позабыли, что час назад… Но едва било двенадцать (впоследствии оказалось, что «Hôtel du Nord» в этот час запирается), как на кандальников вновь надели кандалы и увезли. С нас же, прочих подсудимых, взыскали издержки судопроизводства (по пятнадцати рублей с человека) и, завязав нам глаза, развезли по домам.
– Господа, завтра опять допрос в те же часы! – весело сказал нам лжепрезус. – Мы не арестуем вас и вполне полагаемся на ваше честное слово, что вы не выйдете из ваших квартир!
– Позвольте мне вот с ним! – попросил Прокоп, указывая на меня.
– Можете-с.
Затем было дано еще несколько разрешений совместного жительства, что возбудило новый фурор и новую популярность.
На другой день опять допрос и ужин – с тою же обстановкой. На третий, на четвертый день и так далее – то же. Наконец, на седьмой день, мы так вклепались друг в друга и того сами на себя наболтали, что хоть всех на каторгу, так впору в тот же день нам было объявлено, что хотя мы по-прежнему остаемся заарестованными на честном слове в своих квартирах, но совместное жительство уже не допускается.
Когда я брался за шляпу, производитель дел таинственно отвел меня в сторону и до крайности благожелательно сказал:
– Знаете, а ведь ваше дело очень плохо!
– Неужели?
– Так плохо, что самое малое, что вас ожидает, – это семь лет каторги. Разве уж очень искусный адвокат выхлопочет снисхожденья минут на пятнадцать!
